Генрих Нейгауз (младший)

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АНДРЕЕ НИКОЛЬСКОМ

I
Я не хотел касаться этой темы. Всегда трудно писать о самом близком друге, осо-бенно если его уже нет в живых. Но мои приятели, ученики С. Г. Нейгауза, настаивали (и продолжают настаивать). Ну что же…
В ночь со 2 на 3 февраля 1995 года в автокатастрофе на трассе Париж – Брюссель погиб мой лучший друг, замечательный пианист, по признанию отца – его лучший уче-ник, Андрей Никольский.
Познакомились мы с Андреем в марте 1976-го. Я тогда заканчивал 1-й курс Гне-синки , Андрюша – 1-й курс консерватории. Ранее, летом 1975-го, отец рассказывал: «В класс поступили еще два студента, мальчик и девочка. Оба – горностаевские, из ЦМШ. Мальчик – страшно талантлив, девочка – еще не знаю, но как она играет g-moll’ную Сона-ту Шумана! Тебе с твоей “лирической направленностью” так не сыграть…» И папа выра-зительно покосился на мои руки, размеру которых он очень завидовал.
А 21 марта следующего года, приехав на день рождения отца в Переделкино, я на-конец познакомился с этими новыми учениками. Посередине пастернаковского участка стояла новая бежевая 24-я «Волга» – подарок отца самому себе. Вокруг нее расположи-лись мои друзья – папины ученики. Некоторые уже покачивались. А из дома раздавалось fortissimo шумановской Юморески и не менее громкий топот (отец любил отбивать ритм, безжалостно втаптывая ногу в паркет, если ученик нарушал ритмическое равновесие).
– Кто это там рояль ломает? – спросил я у наиболее трезвой студентки.
– А, ты не знаешь? – удивилась девушка. – Это Никола, первокурсник. Талантище – обалдеть можно! Пальцы, башка, звук – охрененные. Он в двадцать девятом классе уже почти все рояли разбил…
К этим словам она присовокупила еще несколько непечатных выражений, свиде-тельствующих о ее восторге перед очередным гением.
Наконец папа с Андреем вышли во двор. Сразу Никольский мне не понравился (как впоследствии выяснилось, я ему – тоже). Этакий здоровенный курносый амбал-пролетарий, с длинной шевелюрой, в джинсовом костюме. Казалось, он не знал, куда де-вать свои огромные руки. В его взгляде сквозило какое-то пренебрежение, чтобы не ска-зать – презрение к окружающим. Чувствовалось, что он знает себе цену. Но – не переоце-нивает ли? (Потом Андрей говорил мне, что я произвел на него почти такое же впечатле-ние.) В тот день пастернаковская дача превратилась в филиал консерваторской общаги: мы все вместе обедали, гуляли, бегали в магазин за выпивкой, ужинали, потом почти все завалились спать. Кто на такси, кто на электричке, с головной болью, вернулись в Москву.
А месяца через три в моей московской квартире раздался телефонный звонок:
– Гаррик, это Никола. Не пора ли нам встретиться?
Я удивился, но слух о таланте Андрея все больше распространялся среди нейгау-зовской кафедры, и я решил все-таки прояснить наши взаимоотношения. Схватил такси и поехал к нему на Новослободскую. Сначала мы пытались вести себя сдержанно, интелли-гентно, разговаривали довольно сухо (и на «Вы»). А Андрей даже повязал галстук, но по-том предложил немного выпить. Языки развязались, мы начали перебивать друг друга, хохотать, рассказывать анекдоты, потом слушали 9-ю симфонию Шуберта под управлени-ем Фуртвенглера. А уже под вечер Никольский предложил мне сыграть эту же симфонию в четыре руки. Проиграли вторую часть. Я все больше веселился, Андрей – мрачнел. Вдруг всхлипнул:
– Надо же, такой гений, а прожил всего тридцать один год… Знаешь, ты не думай, что я выпендриваюсь. Просто я – такой же, как ты, – ранимый, вот и корчу из себя черт знает кого.
С того дня и вплоть до эмиграции Никольского мы почти не расставались. У него была огромная библиотека, у меня – такая же фонотека и «сам-там-издатовская» литера-тура. Он приезжал ко мне, часами слушал записи отца и Софроницкого, читал тогда еще запрещенные «Доктор Живаго» , «Раковый корпус» , «Хронику» , воспоминания Ю. Ан-ненкова ; чаще я заваливался к нему, перемалывал тонны незнакомой мне тогда литерату-ры. Мы были молоды, полны радужных надежд и «здорового карьеризма», составляли друг другу программы для концертов и предполагаемых конкурсов, валяли дурака, почти ежедневно ездили в Переделкино, в консерватории появлялись довольно редко (если кто-нибудь из нас учил концерт для фортепиано с оркестром и требовался второй рояль). Час-то ездили в Питер, где у Никольского было много знакомых. Постоянно слушали друг друга: и в концертах, и дома.
Как-то Андрей предложил мне выучить «Мефисто-вальс» Листа.
– С ума сошел?! Там работы на полгода! Что я – псих, чтобы столько вкалывать?
Вместо ответа Никола сел за рояль, открыл ноты и сыграл «Мефисто» так, будто учил его именно полгода. А потом сказал, что играл его с листа. Я не поверил. Но вскоре мне представился случай убедиться в обратном. Я играл Баркаролу Шопена в Гнесинском зале. После концерта Андрей задумчиво произнес:
– А что, если я ее завтра на зачете сыграю? Уж очень хорошая музыка!
Я взбеленился:
– Да ты же ее никогда не играл! С папой не проходил! Спятил или пьян?! Да ты по-нимаешь, что, облажай ты хоть одну ноту, вся эта мафия с радостью влепит тебе «неза-чет»?! Тем более что ты – не шопенист! И отца в комиссии не будет.
Никола усмехнулся:
– Идите, празднуйте без меня. Еще целых двадцать часов осталось.
Следующим вечером я сидел в Малом зале МГК, переживая за друга. И – напрасно. Андрей сыграл Баркаролу так, будто учил ее с детства. Не зря отец иногда шепотом гово-рил мне, что у Никольского «рихтеровское» дарование…
В 1978 г. проходило всесоюзное прослушивание на Международный конкурс име-ни М. Лонг и Ж. Тибо в Париже. Андрюша прошел первым номером. Финальный отбор третьего тура (концерт для фортепиано с оркестром) состоялся в Тбилиси. Я решил поле-теть вместе с Николой. Отец мрачно прокомментировал:
– Хулиганить будете, как всегда. А для Андрея это один из редких шансов. Он сво-им талантом и поведением давно уже многих раздражает. Ладно, лети, только не мешай ему работать.
Я и не мешал. Встретился со знакомой грузинкой и не раздумывая предложил ей руку и сердце. На что получил моментальное согласие.
Андрей же занимался круглые сутки. Тогда он играл 3-й концерт Прокофьева. По-сле тбилисского прослушивания я слушал и другие записи Никольского с этим концертом, но то исполнение в Грузии уже не повторилось. Никольский с Дж. Кахидзе быстро нашли общий язык; особенно меня поразило знание Андреем партитуры (а с оркестром он играл впервые).
Пока я праздновал свою первую свадьбу, Андрею в Париже присудили вторую пре-мию. (Е. В. Малинин, бывший членом жюри, говорил, что Андрюша «шел» на первую премию, но не получил ее из-за «международного положения»; охотно верю: в музыкаль-ном мире существует не только советская мафия.)
В январе 1980-го Андрей улетает в Париж – играть Концерт b-moll Чайковского. И… в это время умирает отец . Сидим в Переделкино, я – рядом со своими учителями Наумовыми. Спрашиваю у Льва Николаевича, согласится ли он взять Андрея в свой класс, ведь он еще не успел закончить консерваторию.
– Конечно, если он сам захочет, – отвечает Л. Н.
Спустя сутки, ночью, прямо из аэропорта, на дачу врывается Никола. Наспех целу-ет сестер и меня, на остальных даже не смотрит.
– Где Маэстро?! (Так он за глаза называл отца.)
– Андрюш, соберись, – говорю ему, сам мало что понимая. – Тело уже в морге. Зав-тра – отпевание, потом – панихида в БЗК, кремация и похороны.
У Андрея по скулам ходят желваки, будто он играет FFF Рахманинова.
– Лев Николаевич берет тебя к себе в класс.
Злобно:
– Я буду заканчивать консу от себя.
Надо отдать должное Наумову: он не уговаривал Николу, только предложил зайти к нему, познакомиться поближе. И вскоре – Андрей заканчивает консерваторию по классу профессора Л. Н. Наумова.
Уже тогда и у Николы, и у меня возникает желание покинуть СССР. Я женат, на сей раз – на еврейке, Андрей женится на югославке. Но у меня нет сил. Все померкло со смертью отца. Вместе с Володей Крайневым и Русудан Хунцария 1 июня 1980 г. даем симфонический концерт его памяти в Тбилиси. Я должен был играть с другим папиным учеником Концерт c-moll Баха, но тот так и не вышел из запоя. Крайнев играет 2-й кон-церт Шопена, Хунцария – 1-й Шопена, Андрей – 3-й Рахманинова. Сообщение о запое моего партнера поступает накануне вылета. В самолете Никола пристально изучает (од-ними глазами) вторую партию концерта Баха, просматривает партитуру и уверенно гово-рит: «Сделаем». Будто мало ему концерта Рахманинова, который он еще не успел доучить. Два дня репетиций, ругань, занятия, щедрое грузинское гостеприимство и наконец сам концерт. А через три дня – повторение того же концерта в Гори. Крайнев отказывается играть. Второго рояля нет, значит, Бах тоже отменяется. У таксиста на ветровом стекле – портрет Сталина. Андрей матерится. Шепчет:
– Ненавижу. Уеду. Гори эти б… синим пламенем.
Рояль – страшный. Тугой. В каденции Рахманинова Андрюша разбивает себе па-лец, клавиатура окрашивается в красный цвет. Руки скользят. В перерыве между частями судорожно вытирает руки и клавиатуру концертным платком и… продолжает играть.
Возвращаемся в Москву, он делает еще одну попытку. Играет на прослушивании к Конкурсу имени Бетховена (Вена). В финал проходят только двое: Никола и Ирина Берко-вич (ныне – профессор Иерусалимской Академии музыки). Снова третий тур в Тбилиси, снова дирижирует Кахидзе. Оба играют замечательно, но вердикт советской власти – не выпускать, «иначе останутся».
В 1983 г. Андрей с женой уезжают в Югославию. Потом – развод. Никольский едет в Лондон. Ведет «цыганский» образ жизни – его носит по всей Европе и США. Часто зво-нит, пишет мне типично эмигрантские слезные письма. Я умоляю друзей-гастролеров пе-редать ему, чтобы поменьше писал: дескать, ЧК не дремлет. Ребята отвечают, что и сами побоятся с ним поздороваться. Я их не осуждаю, тоже побывал в их шкуре (именно в 1983–1984 гг. ко мне начали проявлять внимание госбезопасность и милиция).
Наконец Андрей обосновывается в деревушке под Мюнхеном. Обзаводится част-ными учениками, завоевывает популярность. На международном мюнхенском конкурсе получает третью премию . Но – на одних концертах в Европе не проживешь, а аспиран-туру в Москве он так и не успел закончить. Поступает в аспирантуру Зальцбургской Ака-демии. По окончании начинает преподавать в Hochschule, постепенно лысеет, «обуржуа-зивается». В периоды типичных для большинства музыкантов кризисов снова звонит, поет в трубку, хохочет, поливает Запад и своих концертных агентов, ни с того ни с сего просит меня бросить курить.
Затем, уже при Горбачеве, приезжает в Москву. Почти лысый, с огромным живо-том, эдакий «европеизированный русский купец». Дарит мне какую-то охотничью куртку и плащ «с собственного плеча». Поначалу возникшая легкая напряженность исчезает, воз-вращаемся к прежнему дружески-хамски-издевательскому стилю. Андрюша слушает по-лученную мной из Италии запись 2-го концерта Рахманинова (соло – отец, дирижер – М. Шостакович). Потом смотрит своим мрачно-депрессивным взглядом и говорит:
– У меня остался только один шанс. Конкурс королевы Елизаветы в Брюсселе в во-семьдесят седьмом. Возраст уже почти неконкурсный. Или Гран-при, или ничего. Не в Hochschule же этой дурацкой всю жизнь преподавать! Устал я. Тут – свои маразмы, там – свои. И не лучше, просто другие. А ты все-таки уезжай. Не для тебя эта страна… Хотя – Штаты ты не выдержишь, Германию – не вынесешь. Короче, думай сам, как-нибудь выка-рабкаешься, я тебе не советчик… Поехали в Переделкино!
Берем такси, едем на могилу Пастернака. Андрей достает какие-то консервы, не-мецкую водку, потом направляемся к даче (тогда – конфискованной государством у семьи Пастернаков ). Прогуливаемся по улице Павленко. Слушаю на плеере последние записи Николы. Вроде бы все виртуозно, high class , но, кажется, не хватает его знаменитого рус-ского размаха, особенно в Сонате h-moll Листа. Разумеется, заявляю ему об этом «прямо в лоб». В ответ (раздраженно):
– Пожил бы ты там! Хорошо еще, что мода на «а ля рюсс» не исчезла. В Европе на-до, чтобы все было чистенько, аккуратно, да еще с этой улыбочкой перед быдлом в бриль-янтах, плюс банкеты, после которых всех хочется послать куда подальше!
Узнаю прежнего Андрея. Пытаемся поймать такси – не удается; добираемся до Мо-сквы на электричке. Вагон переполнен, курим в тамбуре. Из-за непредвиденной встречи со шпаной сходим на «Солнцевской». Наконец ловим такси. Через два дня он возвращает-ся в ФРГ.
И в 1987-м получаем по «вражеским радиостанциям»  известие: «Андрей Николь-ский, пианист, русский эмигрант, выступавший “от себя”, а не от какой-либо страны, по-лучил первую премию, золотую медаль и премию за лучшее исполнение произведения бельгийского композитора на Международном конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе». Нашей радости не было предела. Перед Николой открывались огромные воз-можности. Масса контрактов, многочисленные записи на СD, достаточно солидное по тем временам денежное вознаграждение, реклама в передаче «Маэстро» , фильм, регулярные выступления и интервью на TV...
Чуть позже он женился, получил бельгийское гражданство, играл в присутствии «августейших особ Европы и Скандинавии», купил дом. И одновременно писал мне: «Плохо себя чувствую. Апатия, усталость, на рояль смотреть не могу, все время хочется спать и ни о чем не думать. Врачи говорят – “нервное истощение”. А скорее всего, я про-сто износился. Насчет Израиля ничего не могу сказать, никогда там не был. Думаю, что я бы там жить не смог. Арабы, чужой язык, бесконечные войны – кому это надо? Хотя мне подобная эмиграция никогда не грозила. Решайте сами, уже не дети…»
В последний раз мы встретились с Андреем в 1992 г. в Цюрихе, на открытии «Heinrich Neuhaus Stiftung» . Он влетел в ресторан отеля «Амбассадор» почти в таком же джинсовом костюме, в каком я впервые встретил его шестнадцать лет назад (только, мо-жет быть, лучшего покроя). Расцеловался и сразу объяснил:
– Завтра вечером – сольный. А я в антракте сплю, так что играю в этой рвани. Пле-вать на фрак, имею право!
Подарил несколько своих новых CD. И тут же, совсем в западной манере, присту-пил к делу:
– Мне надоел рояль. Я уже достиг своего уровня и понимаю, что дальше вряд ли продвинусь. Горовицем или Рахманиновым я не стану. Да и до уровня Маэстро не подни-мусь. Хочу заняться дирижированием. Я загадал: если ты одобришь, – займусь. Все зано-во. Если скажешь «нет», – все останется, как было. Ну, говори! Ты же его сын, вот и ре-шай.
Я был ошарашен. Спустить такое пианистическое дарование «под рояль», в 33 го-да, будучи известным и талантливейшим пианистом, да еще на Западе... Хотя, как музы-кант, он явно был на это способен.
– Ты же не умеешь работать с людьми! А в профессии дирижера это – главное. Ты обязательно кого-нибудь обхамишь, над кем-то начнешь издеваться, в результате оркест-ранты тебя возненавидят, – попытался я привести свой единственный аргумент.
– Ерунда, научусь, – ответил Андрей.
Вечером мы с ним были на открытии Фонда. Играл ИФО , дирижировал З. Мета, Раду Лупу солировал в 3-м концерте Бетховена. Тогда мне не очень понравилась игра Ра-ду, о чем я и сказал Николе. И услышал в ответ:
– Я-то знаю всю эту «кухню» насквозь, а ты с оркестрами вообще почти не игра-ешь. Может, мне что-то и не нравится, но я уже никого не осуждаю.
После банкета мы завалились в гостиницу, часа два поговорили, Андрей долго рас-спрашивал меня о З. Мете (видимо, был им очарован), а потом улетел в Германию. Тогда я и не думал, что вижу его в последний раз… Впоследствии мы часто созванивались, писа-ли друг другу письма. Одно его письмо я получил из Питера, другое – из Москвы. Он пи-сал, что начал заниматься у Мусина, что наш пианистический труд – всего лишь ступень к другой, следующей степени искусства, что он жалеет о том, что родился слишком поздно и не успел взять уроки у Мравинского.
А я, напротив, увлекся Бахом, фортепианными транскрипциями его органных про-изведений, и считал, что рояль способен выразить все, что нужно, даже в органных и сим-фонических обработках. Так что мы изредка продолжали «переругиваться». На март-апрель 1995 г. был намечен первый фестиваль памяти деда и отца. В начале января Анд-рей позвонил мне и предложил сыграть вместе Двойной концерт Моцарта. Заподозрив не-ладное, я спросил, кто будет дирижировать. В ответ Никола сообщил мне фамилию одно-го питерского музыканта (которого я недолюбливал), добавив, что этот тип «все может устроить». Услышав мое категоричное «нет», он вдруг согласился:
– Я бы так же ответил на твоем месте.
В конце января он снова позвонил и предложил сыграть несколько четырехручных произведений Шуберта. Я, разумеется, согласился. 29 января – снова звонок из Бельгии. Андрей весело сообщает, что окончательно бросил курить, ходит в спорт-зал и решил за-няться своим здоровьем всерьез.
– Меняй свои сигареты на трубки! Они менее вредные! Я их тебе уже послал! Шу-берта учишь? Целую, до встречи!
А 3 февраля раздался звонок матери из Москвы:
– Не нервничай, сядь. Андрей погиб.
Он гнал, как обычно, с сумасшедшей скоростью из Брюсселя в Париж (хотел ку-пить там дом). Шел сильный дождь. Под колеса его машины бежал какой-то зверек (то ли кошка, то ли еще кто-то). Уже неизвестно, пожалел Андрей зверька или машину занесло на повороте, а может быть, он просто не справился с управлением. Никольский врезался в дорожный столб, и его последнюю огромную машину «разрезало» от капота до багажни-ка. Полиция с трудом определила личность погибшего… Говорят, что на похоронах не открывали гроб. Все равно его нельзя было узнать. А через две недели я получил от него посылку – коллекцию трубок и несколько пачек табака. Подарок с того света. С припис-кой: «И с этим заканчивай! А то, смотри, рачок заработаешь!» Но ведь люди умирают не только от рака…
Тогда, ночью 3 февраля, я впервые за несколько лет купил водки и попытался на-питься до бесчувствия. Но так и не опьянел. Перед глазами стояла фотография Андрея, я вслушивался в записи тех самых CD, которые он подарил мне в Швейцарии, и, кажется, начинал понимать, почему в последнее время мой друг увлекся дирижированием. Он дей-ствительно достиг уровня своего Учителя. И большего просто не хотел. Тем, кому удастся приобрести его CD, хочется порекомендовать записи песен Шуберта–Листа, Сонаты h-moll Листа, «Картинок с выставки» Мусоргского, прелюдий, 2-й сонаты, «Вариаций на тему Корелли» и 3-го концерта Рахманинова, 5, 7 и 8-й сонат Прокофьева и… и еще мно-гих произведений!
Он не дожил до 36 лет. Но со мной – его видеозаписи, письма, кассеты, СD, фото-графии. Андрей Никольский. Никола. Мой лучший и, возможно, единственный друг…

II
Несколько лет назад я опубликовал в одном из сетевых журналов воспоминания об Андрее Никольском . Хотел напечатать их как приложение в книге о Нейгаузах , но мне отсоветовали. Что ж, тем лучший повод для того, чтобы вспомнить об Андрее что-то еще – близкое, характерное, официальное, сокровенное… Не судите строго, если я в чем-то буду повторяться.
Андрей Владимирович Никольский (хотя по отчеству его никто никогда не назы-вал) родился в 1959 г. в Москве. Отец – инженер, мать – врач, старший брат – переводчик с японского языка. Вполне интеллигентная, добропорядочная семья. С детства Андрея учили музыке: сначала, как водится, почти насильно, затем уже по его собственному же-ланию. Обладая выдающимися пианистическими и музыкальными качествами, Николь-ский плохо укладывался в «прокрустово ложе» требований ЦМШ. Дело дошло до того, что в 8-м классе (по его собственным словам) его хотели выгнать за профнепригодность. Родители страшно переживали и наняли для него «репетитора», ныне известного питер-ского пианиста Павла Егорова (тогда Паша, кажется, учился в аспирантуре МГК у В. В. Горностаевой). По словам Андрея, именно знакомство с Егоровым и привлекло его к ра-боте над пианизмом, над художественным образом произведений, Павел привил ему лю-бовь к Скрябину, Шуману, Прокофьеву, показал множество фортепианных приемов, о ко-торых Никола (так его называли близкие друзья) раньше только догадывался. Ну и, ко-нечно, нельзя сбрасывать со счета ту метаморфозу, которая происходит с нами в переход-ном возрасте. Мало того, что он вырос как музыкант, он вырос, разумеется, и физически. Так что в 9-м классе он уже оказался учеником профессора Горностаевой, а его руки сво-бодно брали дуодециму. «Гадкий утенок» превратился в здоровенного лебедя. В 10-м классе он уже поражал своих сверстников исполнением 24 прелюдий Скрябина, 1-го кон-церта Шопена, Симфонических этюдов Шумана. Окончив ЦМШ, он «прошел» в консер-ваторию вторым номером («номером первым» тогда был Андрей Диев). На выпуске в школе он играл 1-й концерт Прокофьева (у роялей постоянно лопались струны – так он колотил), а в качестве классики выбрал малоизвестную сонату Пешетти  (впоследствии он часто играл вторую часть этой сонатки на бис).
Тут-то к Николе и подошел Е. В. Малинин:
– Слушай, ты так и собираешься у Горностаевой учиться? У Стасика Нейгауза в классе два свободных места. Не валяй дурака!
По его собственному признанию, Андрей даже не знал, что отец преподает в кон-серватории. Но бывал на его концертах. И, конечно, был в восторге. Что называется, на-шел родственную душу. Так что с радостью перевелся в класс отца. Вместе с Ирой Чуков-ской .
Познакомились мы с Андреем немного позже. При огромном пианистическом да-ровании у него были некоторые пробелы в музыкальном образовании. Например, однаж-ды я принес ему запись песен Шуберта–Листа в гениальном исполнении Софроницкого (перед искусством которого он благоговел). Андрей сразу же захотел выучить «Мельник и ручей». Нот у него не было. Я дал ему сборник «Фортепианные транскрипции для 4-го курса музыкального училища». Там были «Мельник и ручей», «Риголетто» Верди–Листа и «Посвящение» Шумана–Листа. Проиграв с листа «Риголетто», Никола заметил: «Гени-альная понтяра» – и стал играть «Посвящение». Потом вдруг воскликнул:
– А, я вспомнил! Это пьеса, которую Софрон играет на той пластинке, которую ты мне давал! И As-dur, та же тональность! Точно, теперь я узнал, а все думал: где же я ее слышал?!
Развалившись в его кресле, я издевался:
– Все правильно. Точно! Архинаучное открытие! За двумя исключениями. Эту штуку написал Шуман, а ту – Шуберт. «Весенние упования» называется, однако. А это – «Посвящение». Так что разница есть, хоть и небольшая.
Андрей расхохотался. Он мог и любил шутить над собой. Довольно редко обижал-ся, хотя иногда, когда дело касалось его принципов, и вспыхивал.
Свой первый концерт Андрей дал в Музее Скрябина (тогда – еще на втором эта-же ). Сначала хотел сыграть 24 прелюдии ор. 11 и целое отделение Лирических пьес Грига. «Каким же дураком я тогда был», – как-то признался он. Но вовремя заменил Грига 6-й сонатой Прокофьева. 6-ю сонату он действительно здорово играл, но его высказыва-ние о Григе меня несколько покоробило. В конце концов, ни Гилельс, ни Рихтер не брез-говали исполнением этих чудесных пьес.
Моя московская квартира находилась в самом центре Москвы, на Садовом кольце. Андрей же жил в какой-то дыре (двадцать минут автобусом от «Новослободской»), около остановки с непонятным названием «Институт зерна». Я любил приезжать к нему, воздух там был намного чище, его семья всегда встречала меня с распростертыми объятиями, в его комнате стояли две хорошие «Эстонии», а выходя на улицу, мы моментально попада-ли прямо в лес. Андрей очень любил природу, размашисто ходил и по улице, и по лесу, полной грудью вдыхая свежий воздух…
Он очень любил Слово (при этом ненавидел молодежный слэнг и вкрапление в русский язык иностранных слов) – именно русское слово, коллекционировал в памяти все дурацкие выражения, все русско-украинские «перлы». Характер у него был склонный к стебу, даже, быть может, немного истерический. Сквозь его хохот проскальзывала боль. Однажды у него началась настоящая истерика: Алеша Косенко (один из талантливейших папиных учеников, сейчас неизвестно куда подевавшийся) подарил ему украинское изда-ние «Ночного Гаспара» Равеля с переводом эпиграфов на соответствующий язык. С тех пор всегда, услышав «Ундину», «Виселицу» или «Скарбо», Андрей дословно цитировал Бертрана на украинском языке. При этом так заразительно хохотал, что смеялись и сами украинцы…
С отцом он предпочитал заниматься в Переделкино. Конечно, он часто бывал в 29-м классе, но там папины уроки иногда кончались скандалом. Так, например, однажды отец нас просто выгнал. В класс впервые пришел чернокожий студент Френсис (фамилию не помню), сел за рояль и объявил, что сыграет 1-ю балладу Шопена. Около сорока секунд Френсис (как оказалось впоследствии, замечательный парень и весьма одаренный музы-кант) прицеливался на первое до, пока Андрей не захохотал. Причем, как всегда, зарази-тельно. Бывают люди, после смеха которых невозможно не засмеяться самому. Вслед за Андреем прыснул я, потом – остальные ученики.
– Выйдите вон из класса! – бросил отец, пристально посмотрев на нас с Андреем.
Мы вышли, закурили. Потом опять начали хохотать. Почему-то это папино пуб-личное замечание нас нисколько не расстроило и не унизило. Через полчаса к нам в ку-рилке третьего этажа присоединился отец.
– Вы что, с ума сошли?! – спросил он.
Андрей тщетно пытался скрыть свой смех. Я судорожно зажимал свой рот рукой.
– Да нет, Станислав Генрихович, просто понимаете, – выжал из себя Никола, – я как смотрел на его профиль в течение минуты… и ведь ни одного звука… а взять-то надо всего два до…
– Возвращайтесь в класс, – пробормотал отец. – И больше ни звука. Хотите смеять-ся – уходите сами. Только националистов мне здесь не хватало…
Тогда Андрей выучил (обидно, ни разу публично не сыграл!) 12 этюдов ор. 25 Шо-пена. Урок проходил на старом переделкинском рояле. Все шло хорошо вплоть до 7-го этюда. Во вступлении Андрей растопырил свою огромную лапу и начал делать какие-то неуклюжие движения пальцами левой руки, видимо пытаясь сыграть это место макси-мально певуче. Отец закричал:
– Ты что делаешь?! Издеваешься?!
(Ему была отвратительна любая неестественность в жестах пианиста.)
Андрей неожиданно встал из-за рояля и сказал:
– Станислав Генрихович, если Вы не хотите, я больше не буду сегодня играть. Но повышать на себя голос не позволю.
Я молча наблюдал этот скандал, сидя на диване, и прикуривал сигарету от сигаре-ты. Такое я видел впервые. Андрей и папа стояли лицом к лицу, папино лицо было спо-койно, у Андрея по скулам ходили желваки. В конце концов отец затушил сигарету в моей пепельнице и сказал:
– Ладно. Продолжай.
И работа над этюдами продолжилась… В конце Андрей сыграл Колыбельную ор. 57.
– Ну, такой колыбельной ты не усыпишь, а разбудишь ребенка, – усмехнулся отец. – Вы уверены, что хотите возвращаться в Москву? Может, переночуете?
Мир был восстановлен, но уже в такси Андрей несколько раз судорожно вытирал пот со лба и спрашивал меня:
– Злишься?
Я молчал. Мне нечего было ответить…
Ему все время чего-то не хватало. Когда я приезжал к нему домой, Никола пытался то передвинуть шкаф, то поменять местами рояли, то перетащить буфет. Я лениво валялся в его кресле и говорил:
– Ну-ну. Только я тебе в этом не помощник. Я тебе не грузчик.
– Ты не грузчик. Ты обыкновенный хам, а еще другом называешься, – отшучивался Андрей.
Моя мать и Марина  сразу приняли его, как родного (с другими моими друзьями такое случалось нечасто).
Однажды Андрюша позвонил мне:
– Надоела эта «Эстония»! А ты как можешь на своем «корыте» играть?! Вообще не представляю. Давай покатаемся по музыкальным магазинам, вдруг удастся снять что-нибудь получше.
Мы объехали два или три магазина, пока я не попробовал старый миньон «Мюль-бах». Его звук меня очаровал. Но рояль не сдавался, а продавался. За 280 рублей. Зная, что такие деньги у матери будет трудно заполучить (она никогда не была жадной, но справед-ливо опасалась, что я потрачу их «не по назначению»), мы позвонили домой, я дал трубку Андрею.
– Галина Сергеевна! – начал Никола своим очаровательно-убедительным тоном. – Гаррику надо работать над звуком. А он занимается на каком-то клавесине, если не хуже. Мы тут нашли один рояльчик – по-моему, идеальный. Он стоит триста рублей. Может, ему купить, а? Я бы точно его купил, если бы были деньги.
И вопрос был решен. На следующий день в моей комнате стояли уже два рояля . А через неделю мать предложила нам пойти на «Риголетто» в Большой театр (кто-то на ра-боте дал ей два билета). Андрей был в восторге:
– Слушай, обалдеть можно! – кричал он. – Мы с тобой в кого превращаемся? На прошлой неделе пришли в магазин и сразу купили рояль. На этой – взяли и пошли в опе-ру! При этом у меня один галстук, а у тебя вообще ни одного! С костюмами напряженно. Питаемся в каких-то бутербродных…
В перерыве между действиями он открыл либретто и, наткнувшись на слова «хар-чевня Спарафучиля», начал хохотать:
– Интересно, какой идиот перевел этот текст. Я бы его просто расцеловал! – шеп-тал Никола, разгоряченный буфетным шампанским. Советская номенклатура гневно огля-дывалась на двух раздолбаев, хохочущих в партере самого Большого театра…
Через несколько дней Андрей должен был играть на зачете вариации из 3-го кон-церта Прокофьева. Я тщетно попытался прочесть с листа оркестровую партию. На сле-дующий день он пошел к папиной ассистентке Е. Р. Рихтер. Но даже Лена ему не помогла. На зачете он получил тройку. Зная его самолюбие, я не сомневался, что Андрей впадет в длительную депрессию и начнет мучить меня своими «достоевскими» вопросами, а также интересоваться, в чем смысл жизни. К моему удивлению, этого не произошло.
В 1977 (1978?) г. папин класс выбрали для поездки в Будапешт. Андрей Микита играл ор. 111 Бетховена, Сережа Калачев – «Wanderer» Шуберта, Никольский – Сонату b-moll Шопена. Перед консерваторским прослушиванием он дал мне магнитофон, сказав:
– Будь другом – запиши. Мало ли что…
Я записал. (Отец тогда лежал в больнице.)
Играл Андрей замечательно, разве что иногда по привычке несколько форсировал звук. Конечно, это уже не было «стуком», но контрасты звучали немного гипертрофиро-ванно. После прослушивания Елена Рудольфовна устроила в классе Андрею разнос, заод-но похвалив Микиту и Калачева и дав им несколько ценных указаний. Дважды упомянула крылатое высказывание деда по поводу «еще не звук и уже не звук». Претензий к ней быть не могло: она лишь высказывала точку зрения жюри. Мы поймали такси и поехали к папе в больницу.
Отец прослушал запись Андрея, сказал: «Громковато играешь трио в марше». И пошел к больничному телефону. Мы, конечно, не слышали самого разговора, но потом Елена Рудольфовна говорила мне, что такой раздраженный голос она слышала у отца впервые. Так что в Будапешт Андрей все-таки поехал. Деже Ранки услышал его и попро-сил проаккомпанировать какой-то концерт.
Вернувшись в Москву, Андрей фыркнул:
– Это он мне должен аккомпанировать, а не я ему!
Короче, от скромности он явно не умирал. Но и сверхтребовательности к себе тоже хватало.
Как-то, ввалившись в нашу квартиру, с порога начал:
– Слушай, тут в консу пришли документы на парижский конкурс. Я уже заполняю форму. И Маэстро не против. Как ты думаешь, что лучше сыграть: Симфонические этюды или h-moll Листа?
– Когда это ты играл Сонату Листа? – удивился я.
– Никогда. Но выучу, времени еще хватает, почти полгода. Я вот думаю, не вы-учить ли еще Шестую Скрябина? Я же только Четвертую и Пятую играл.
– Ты что, решил конкурс памяти Софроницкого устроить? Франция тебя не про-стит. Еще же симфонический надо готовить.
– Третий Прокофьева я быстро доделаю, это ерунда. А вот французы… Все будут играть Сонатину и «Игру воды» [Равеля] – это и так ясно. Я хочу что-нибудь Мессиана. У тебя же есть ноты? Ну, покажи!
Садится за «Мюльбах», читает с листа «Взгляды».
– Вот, смотри, это как раз для тебя, лентяя, – наигрывая «Взгляд Звезды». – Бри-житт  говорила, у него еще прелюдии есть. Дай ноты!
Протягиваю ему ноты прелюдий. Читает с листа «Умершие мгновения».
– Вот это кайф! Ее-то я и сыграю!
Я удивлен. Совершенно «неконкурсная» пьеса.
– А наплевать, мне нравится!
Полгода Андрей работает над конкурсной программой. После отмены Симфониче-ских этюдов (отец скрупулезно придирался к каждой ноте) Андрей проходит на конкурс, где играет уже Сонату Листа. И играет замечательно… Кроме того – Прелюдию и фугу E-dur из первого тома ХТК Баха, Сонату D-dur Моцарта (KV 576), феерически – «Метель» Листа. Отец сначала расстраивался:
– Он же так здорово играет «Кампанеллу»! Зачем вдруг «Метель»? Совершенно не вовремя!
(Кстати, «Кампанеллу» Никольский выучил еще в ЦМШ, под руководством не Павла, а Юрия Егорова. Впоследствии он гениально записал ее на аудиокассету, но на CD эта запись, к сожалению, не вышла.)
Сначала буквально сразил отца своей идеей сыграть Прелюдию и фугу h-moll из первого тома ХТК (конкурсы тогда отличались от нынешних, и их требования тоже. Ни-кто не стал бы слушать 15-минутного Баха). В финале Андрей сыграл 3-й концерт Про-кофьева. Решение жюри – вторая премия. Первую получает француз (забыл фамилию) . Конечно, для самолюбия Никольского это было большим ударом. Евгений Васильевич Малинин говорил, что Андрей играл намного лучше. На концерте лауреатов Никола игра-ет Траурный марш из Сонаты b-moll Шопена. Все понимают его хулиганский намек…
У меня никогда не было недостатка в одежде, отец привозил мне все нужное, да я и не был склонен придавать значения такой чепухе. Но Андрей все равно вез мне из зару-бежных поездок рубашки, куртки, пиджаки, галстуки, бабочки. Вообще, он уделял много внимания внешнему облику музыканта.
– Вот этот галстук подойдет к тому пиджаку, который я привез тебе из Будапешта. Надеюсь, ты еще не успел прожечь его сигаретой? А эта бабочка подходит к той вельвето-вой куртке. В Париже тебя сожрали бы, если бы ты надел светло-коричневые туфли к чер-ным брюкам. Даже слушать не стали бы. Ты б еще белые носки напялил…
И т. д. и т. п.
Он стал солистом филармонии, мотался по Союзу, выступал, как это принято, и в больших концертных залах, и в колониях для малолетних преступников. Быстро, в тече-ние трех-четырех дней, выучивал новые сочинения (запомнилась его бетховенская про-грамма: 1, 7, 9, 10, 11, 12, 14 и 23-я сонаты). Мало того, что быстро, так еще и без капли халтуры. Постепенно становился все мрачнее, депрессивней. Однажды проговаривается:
– Если бы не Маэстро, я бы остался в Париже. Но не могу себе позволить его под-вести.
Еще бы! Всем памятен инфаркт Я. Зака после отъезда Юрия Егорова .
Отец берет его с собой на гастроли в Свердловск (сам играет 1-й концерт Шопена, Андрей – 3-й Прокофьева). Затем они играют симфонический в Ярославле (та же про-грамма плюс Б. Анжерер с 23-м Моцарта). Отец говорит мне:
– Ну, доучи ты до конца хоть один концерт! В следующий раз сыграем вчетвером!
Новый 1979 год мы собирались встретить у Андрея. Не получилось. Именно в тот вечер в Канаду возвращался папин аспирант Пьер Жасмэн, мы пошли его провожать. Перрон Белорусского вокзала. Страшный холод. Лед на усах, волосы в инее. Не можем найти поезд. Никола идет узнавать, в чем дело. Возвращается в восторге.
– Поезд примерз, его «откирковывают». Это слово надо запомнить! Представля-ешь, – откирковывают! Гениально!
– Андрюш, иди к черту! Я сам примерз, а ты своими филологическими изыскания-ми занимаешься, – начинает меня колотить.
– Слушай, я этих идиоток хорошо знаю. Откирковывание займет часа два. Начнем отмечать здесь.
Возвращаемся в здание вокзала. Открываем шампанское. Ножа нет, стаканов тоже, пьем из бутылки, по очереди откусываем от палки сервелата. Пьер удивлен:
– Это ради меня? – по-английски.
– Yes, yes, of course, only for you! Try to remember this wonderful Russian word : от-кирковывают. Может, в Монреале пригодится…
В воздухе носится какое-то неясное предчувствие беды. На февраль 1980 года на-мечен наш с Анжерер концерт в Питере. Четырехручные и двухрояльная сонаты Моцарта. Отец неожиданно начинает готовить программу с М. Фихтенгольцем. В январе Андрей летит в Париж играть Концерт b-moll Чайковского. И тут – папа умирает.
Трудно забыть эту череду праздников и горя. Католическо-протестантское Рожде-ство, встреча Нового года, православное Рождество, гениальный последний концерт отца 18 января. Когда книга Н. Зимяниной об отце  готовилась к печати, на дворе еще стоял коммунизм. Фамилию Никольского упоминать было нежелательно. А ведь именно тогда, перед отъездом, он видел отца в последний раз. Вечером 18 января мы все приехали в Пе-ределкино: мать, сестра, В. Крайнев, Р. Хунцария, разумеется, Б. Анжерер, мы с Николь-ским, моя первая жена, кто-то еще. Все смеялись, хохотали, царило возбужденно-нервозное веселье. Мы с Андреем периодически выходили «подышать свежим воздухом», в его машине была припрятана бутылка коньяка: отец не любил смотреть, как я выпиваю. Я допытывался, будет ли он повторять «Крейслериану» в этом сезоне, хотел ее выучить. Отец на секунду помрачнел, ответил: «Если успею…»
Через два дня Андрей улетел в Париж, а еще через четыре – отца не стало. 25-го Андрей позвонил в нашу московскую квартиру, куда я успел вырваться из временно опо-стылевшего Переделкина. Я напрягся, шутливо спросил:
– Ну, как сыграл? Много струн порвал? Мы тут без тебя скучаем!
– Не валяй дурака, я все знаю. Вылетаю первым же рейсом.
После отпевания в переделкинской церкви, панихиды в БЗК, кремации в Донском монастыре и похорон на Новодевичьем для нас настали черные дни. Концерты в Питере были, разумеется, отменены. Все папины ученики и большинство друзей были перма-нентно пьяны. Мы с Брижитт Анжерер и Андреем грустили отдельно. Иногда приходили в себя, кто-то играл на вечерах памяти. Эти вечера шли нескончаемой чередой. То в Гне-синке, то в БЗК (Крайнев), то в ЦМШ, то Гутман, Каган и, кажется, Вирсаладзе в Пуш-кинском музее. Андрей чаще всего играл «Погребальное шествие» Листа и 5-ю Скрябина. Приезжал Женя Левитан . От остальных учеников отца мы держались в стороне. Навер-ное, это выглядело немного хамски… Брижитт говорила:
– Мало нам своих слез, еще и на чужие смотреть надо. А пошли они …
Затем Андрей переводится в класс Наумова, тесно общается с Володей Виардо, иногда вытаскивает меня на концерты. Женится на югославке Сандре Романич, готовится к Конкурсу имени Чайковского. С. Доренский не стесняясь говорит Андрею (со слов Ни-кольского привожу буквальный текст):
– Вы играете слишком ярко. Ничего, жизнь Вас научит, а мы ей поможем.
Помогли. Завалили…
На вечере памяти отца в Тбилиси мы с Андреем играем Двойной концерт c-moll Баха. В довольно романтическом стиле (как нас обоих, собственно, и учили). В финале прошу его подчеркнуть новую тему, сам хочу «уйти». Никола неожиданно соглашается:
– Но в следующий раз не соглашусь! Просто не хочу так быстро менять твою кон-цепцию.
Увы, следующего раза уже не будет… Там же Андрей впервые с блеском исполня-ет 3-й концерт Рахманинова, выученный уже под руководством Наумова.
Прослушивание на венский Конкурс имени Бетховена. В финал проходят Андрей и Ирина Беркович, аспирантка Т. Д. Гутмана. Третий (симфонический) тур, как и перед па-рижским конкурсом, – там же, в Тбилиси. Беркович играет 1-й и 4-й концерты, Андрей – 1-й и 5-й. После прослушивания Малинин запирается с Никольским в номере аж на три часа, штудирует всю партитуру.
– Ну и выраженьица! – комментировал Андрей. – Например, в каденции Пятого  он мне ляпнул: «Ищи, Полкан!» Эти перлы надо записывать...
(Вообще-то – да. Однажды я сыграл Малинину Ноктюрн E-dur Шопена. Лексика была похожая. Ни в коем случае не хочу сказать что-либо, дискредитирующее Евгения Васильевича. Он был замечательным музыкантом, настоящим, преданным другом всей нашей семьи. Просто – вспоминаю…)
Тем не менее, ни Беркович, ни Андрея в Вену не выпускают. Боятся, что останутся. (Ну и остались. Андрей уехал в Югославию, оттуда в Лондон. Беркович в конце 80-х офи-циально дала последний концерт в Москве и уехала в Израиль.)
Незадолго перед отъездом Никольский дает свой последний концерт в Малом зале. Соната Листа, песни Шуберта–Листа, 7-я Прокофьева. На моей памяти это был его луч-ший «реситаль», который я слышал «живьем». Иногда мы с ним ездим в Переделкино, иногда он тащит меня в район своей старой квартиры (чуть раньше его семья получила новую, недалеко от прежней). Иногда хулиганим, иногда что-то поигрываем в четыре ру-ки. Андрей без конца меняет машины. То одна модель «Жигулей», то другая, то вдруг, ни с того ни с сего, – «Запорожец». Мотаемся на мою дачу («43-й километр» по Ярославке). Все еще не можем пережить смерть отца, вернее – примириться с нею.
Иногда вместе даем концерты памяти отца. Никола выучивает и блестяще исполня-ет «Hammerklavier». Почти на каждом концерте играет на бис Адажио из этой сонаты. Ре-акция публики: «Он что, издевается над нами?»
(Как и у любого музыканта, у Андрея были свои странности в подходе к репертуа-ру. Однажды я сыграл ему Две рапсодии Брамса ор. 79. Любой пианист скажет, что пер-вая, h-moll, гораздо труднее второй. Никола почему-то стал говорить о сумасшедшей трудности именно Рапсодии g-moll. «Я бы в жизни не смог ее сыграть! На такое только Рихтер способен. Тут надо выпятить челюсть и играть в железном ритме от начала и до конца!» Кажется, тогда Андрей даже не обратил внимания на авторские указания.
Вспоминается аналогичный случай незадолго до сборного концерта, посвященного памяти отца. Мы сидели в квартире Наумовых, обсуждали программу. Мне захотелось выучить Ноктюрн g-moll Шопена из ор. 15. Реакция Андрея была похожей: «Ты с ума со-шел! Да этот ноктюрн вообще невозможно сыграть, там одна нота в мелодии длится три–четыре такта! Ее же невозможно выдержать, она в следующем такте затухает. Уж поверь мне, я пробовал!» Наумовы улыбались, но ничего нам не советовали. Видимо, хотели по-смотреть, кто же из нас окажется прав.)
Незадолго до отъезда он записывает фильм, посвященный отцу , – состоящий из песен Шуберта–Листа. По сравнению с будущими видеозаписями – немного слабовато. Но там Никола в последний раз говорит об отце по-русски…
Из Лондона Андрей переезжает в Мюнхен, получает третью премию на тамошнем международном конкурсе. Заканчивает аспирантуру в Зальцбурской Академии, преподает в Hochschule, при Горбачеве приезжает в СССР. Как всегда, привозит в подарок одежду, свою кассету (чудесные записи Прелюдии, фуги и вариации Франка в транскрипции Бау-эра, «Кампанеллы», «Музыкальной табакерки» Лядова – смеху ради, на челесте! – Сонаты Листа), парфюмерию взамен выпитой при Горбачеве  .
В 1987 г. получает первую премию на престижном (как мы оба ненавидели это сло-во!) Конкурсе имени королевы Елизаветы в Брюсселе. Записи с конкурса замечательны (особенно 3-й Рахманинова), но… чего-то не хватает. В России он играл гораздо мас-штабней, хоть и немного менее «профессионально». Его коронный жест в медленный пье-сах – некоторое (визуальное) «выталкивание» звука из клавиши, его подцепление от себя, не мешавшее певучести (особенно ярко это проявлялось в медленных темах 4-й и 5-й со-нат Скрябина, хотя мне, привыкшему «гладить» клавиатуру, этот жест казался тогда не-много нарочитым), – уже отсутствует. Конечно, это лучше было бы не описывать, а один раз посмотреть и послушать.
Мы часто переписывались с Андреем и при Горбачеве, и когда я уже был в эмигра-ции. Эти письма носили довольно хулиганский характер, так что публиковать их считаю неэтичным. Никола во второй раз женился (свадьбу отмечали в китайском ресторане; сви-детелями были один из родственников Набокова и моя семья, тогда гостившая во Фран-ции). Наконец получил бельгийское гражданство. Купил дом, нанял секретариат для связи с концерт-агентами.
Казалось бы, что человеку еще надо? Сиди спокойно, занимайся на рояле, все ос-тальное за тебя сделают другие. Но Андрей всегда отличался непредсказуемостью. В 1992 году мы встретились в Цюрихе. Посидели в ресторанах, побывали на концерте, продолжа-ли сидеть в гостиничном номере. Там же он ошарашил меня своей идеей заняться дири-жированием:
– Когда мне плохо, я слушаю Бетховена с Фуртвенглером, а не каких-то погорели-чей…
Подарил свои CD, видеокассету с фильмами (советским и бельгийским: 3-й кон-церт Рахманинова незабываем). Позже он часто наезжал в Россию, брал уроки у Мусина, писал мне, как жалеет, что не застал Мравинского, перед которым преклонялся. В 1994 г. умер его отец, Владимир Иванович. Мы часто созванивались, планировали встретиться в Москве в марте 1995 года.
А 3 февраля того же года я получил известие от матери: Андрей погиб в автоката-строфе.
…Когда накатывает сильная депрессия, я переслушиваю его CD и кассеты. Чудес-ны записи Рахманинова (3-го концерта, Прелюдий ор. 3 и 23, Вариаций на тему Корелли), «Картинок с выставки» Мусоргского, Чаконы Баха–Бузони, Сонаты h-moll и «Погребаль-ного шествия» Листа, песен Шуберта–Листа, «Времен года» Чайковского, 5, 7 и 8-й сонат, 2-го и 3-го концертов Прокофьева (концерты остались только на кассетах), Баркаролы, 24 прелюдий и Сонаты b-moll Шопена. Кстати, записи прокофьевских сонат становятся по-пулярными и на территории бывшего СССР.
Относительно Шопена. Я не считал Андрея хорошим шопенистом, поскольку он часто (особенно это слышно в записях на последнем диске) шел вопреки указаниям отца и традициям нейгаузовской школы. Но интерпретация интересна сама по себе. Живя на За-паде, он кое-что потерял, но и многое приобрел…
Особенно мне дорого исполнение Андреем шубертовской песни «Мельник и ру-чей» в транскрипции Листа. После гениальнейшей записи Софроницкого, после смерти ближайшего друга, так часто и чудесно игравшего эту пьесу на бис, исполнять ее кажется кощунством. Поэтому я играю менее удачную обработку Тальберга. Характерно, что Брижитт Анжерер тоже просила меня выслать ей ноты этой листовской транскрипции и записала много песен Шуберта, но «Мельник и ручей» в диск не вошел. Наверное, она ис-пытывала те же чувства, что и я…
Андрей был хулиганистым, задиристым – и добрым. Серьезным, мрачным – и ис-терично веселым. Немного циничным – и преданным (когда в Югославии началась война, он приложил все силы, чтобы вызволить из этой заварухи Сандру Романич, с которой давно развелся). Злопамятным (до конца жизни не простил профессору Доренскому его фразы и даже вспомнил ее двенадцать лет спустя в Цюрихе) – и легко прощающим своих друзей. Раздражительным – и ласково спокойным, утешающим, когда проблемы касались его близких. В последнее время он часто мне снится. Когда-то его мать, Ольга Петровна, сказала мне, что он напоминает ей Рахманинова. В чем-то она, наверное, была права…

Израиль, 2005–2007

3-й Рахманинова есть (с того же конкурса).  Но видеозаписи многое портят, в  том числе и звук. Лучше попросить damana'a выложить что-нибудь из аудиозаписей.

Отредактировано Neuhaus (2011-04-02 05:01:26)

Какие будут пожелания (можно и всё, что было у Генри)?
Если у кого-нибудь есть более надёжное хранилище, чем mail.ru, поделитесь.

Отредактировано daman (2011-04-02 15:35:37)

Шопен.
  Соната №2
  Прелюдии
  Баркарола

http://files.mail.ru/4ZAP4C

Прекрасно.
Большое спасибо.