Мария Юдина – 2. Интервью с профессором В. Деревянко.
Г.Н.: Витя, расскажите коротко о себе: где и когда Вы родились, кто Ваши родители, у кого Вы учились, да и все, что сочтете нужным.
В.Д.: Родился я в 1938 году в Москве. Моя мать, Берта Каценельсон, была известным педагогом по классу фортепиано. С отцом – другая история. Он был обыкновенном солдатом (чуть ли не служил в охране ВЧК!), но,  представь себе, даже в Красной Армии не все были полными идиотами. Услышав, как отец поет, его послали учиться на вокальный факультет в Москву. Ну, а когда началась война, нас отправили в эвакуацию в Чистополь. В Чистополе я  и познакомился с твоим отцом, который, кстати, брал там уроки у моей мамы. Хотя мы тогда еще «под стол ходили»… Потом, по совету М.В. Юдиной, подруги моей матери, я поступил в Гнесинский институт, в класс твоего деда. А у Марины Вениаминовны занимался в классе камерного ансамбля. В 70-м наше трио «Видом» получило 1-ю премию на конкурсе ансамблей в Мюнхене. А в 1974 году я репатриировался сюда. С 75 года – профессор Тель-Авивской академии музыки. Русскую половину своей жизни прожил в России, а еврейскую – проживал здесь. Ну, а  затем ты эмигрировал в Израиль, ты тут играешь, развил бурную концертную деятельность в Самарии, твой сын уже профессионально занимается музыкой, я вас слушаю, консультирую Адика, играю в твоем Центре… Как говорится, «круг замкнулся»
Г.Н.: Консерваторские ученики деда гордятся тем, что они – «истинные нейгаузовцы». Большинство из них – лауреаты международных конкурсов, народные и заслуженные артисты России. Но, мне кажется, Вам повезло больше. В Гнесинском институте Вы учились сразу у двух «гигантов русского пианизма»: и у деда и у Юдиной. Хотя мне даже странно представить себе, как можно быть учеником двух таких противоположных индивидуальностей…
В.Д.: Вот именно. Конечно, лауреатов среди консерваторских учеников было больше, но те, кто брал уроки и у Г.Г. и у Юдиной, впитывали в себя больше как музыканты. Если, конечно, были способны «впитывать». Обрати внимание, как преподают некоторые ученики твоего деда на разных мастер-классах. Все время – разговоры о скульптуре, архитектуре, живописи, поэзии, «ох-ах небесах», а сам-то ученик и обычную трель сыграть не может. Его надо учить таблице умножения, а его учат извлечению корней и логарифмам. Забывая о том, что в класс к твоему деду приходили уже вполне готовые пианисты, которых надо было научить ИСКУССТВУ. И насчет твоего противопоставления «Нейгауз – Юдина» - то же самое. Например, приходил ученик в оба класса, и, в конечном счете, все зависело от него, а не от Генриха с М.В.. Они ведь не учили студентов как надо играть, они выдавали им огромный объем информации, делились своими ассоциациями, демонстрировали только им ведомые приемы звукоизвлечения и чисто технические варианты, а уж принимал ли ученик этот сумасшедший объем информации или нет – зависело только от него самого, от его таланта, работоспособности, возможности восприятия, и, разумеется, свободы исполнения. Твой дед и Юдина учили студентов думать, мыслить, самостоятельно решать те или иные, постоянно возникающие перед исполнителями вопросы. Их задачей было сделать из «поддающегося на лепку» ученика личную индивидуальность.
Г.Н.: Мне уже не раз намекали, что называя деда «великим», я проявляю нескромность…
В.Д.: Ну, на подобные «намеки» глупо реагировать. Великим-то называли твоего деда, а не тебя. Кроме того, не все потеряно, может и ты когда-нибудь станешь «великим-вторым»… Явно «намекал» не музыкант.
Г.Н.: Тогда уж – третьим (что вряд ли). Отец, как пианист, был получше деда…
В.Д.: Думаю, если бы ты слышал своего деда в 40-е годы, может, и изменил бы свое мнение…
Г.Н.:  Вернемся к Вашим учителям. Я слушаю Вас уже 12 лет, и мне всегда (быть может, слишком упрощенно) кажется, что от Юдиной Вы взяли любовь к камерной музыке (участие в трио, дуэтах, концертмейстерство,  стремление к пропаганде современной музыки, например, исполнение сочинений никому неизвестных композиторов, обработки симфонических произведений), а от деда – стиль интерпретации Скрябина, Шимановского, позднего Бетховена, постоянное увлечение живописью, скульптурой, архитектурой…
В.Д.: Ну, это действительно слишком поверхностный взгляд. У меня, к счастью, хватило ума, чтобы взять у обоих самое мне близкое. Рисую я с детства. Люблю рисовать шаржи, примерно как твой дед набрасывал карикатуры на занудных заседаниях худсовета МГК. Не так давно в Ришон-ле-Ционе состоялась выставка моих работ. Параллельно я играл «Картинки с выставки» Мусоргского, а потом мои ученики – 3 концерта Моцарта. Так что твоя мечта о слиянии всех искусств потихоньку воплощается. Только ты даешь музыкально-литературные вечера, а я – с выставками художников и любимых фотографов.
Г.Н.: Витя, а связь Вашей семьи с Юдиной была как-то обусловлена принадлежностью к еврейству? И кто такой еврей, по Вашему мнению?
В.Д.: Нет, я в этом убежден. Тогда, в «смутное время», им было не до национальностей. А еврей – представитель еврейского народа. Как Фуртвенглер – немецкого, Глинка – русского, а Шопен - польского. Трудно понять твой вопрос, тем более трудно на него ответить. Раз есть антисемитизм, значит, есть и евреи. Мой родной дядя, член ЕАК, умер от инфаркта в тюрьме накануне даты своего расстрела.
Г.Н.: Ну, а как относились Ваши коллеги-евреи к подчеркнутому православию Юдиной? Может быть, презирали, отторгали, ненавидели, считали «предательницей»?
В.Д.: Что за чушь… Кого это тогда волновало? Да еще в Ленинграде и Москве? Ее любили все. Даже ее завистники. Даже люди, претендующие на конкуренцию с ней. Ты ведь слушаешь ее записи на пластинках да компакт-дисках, и представить себе не можешь, как она гипнотизировала публику. Если Генриху Густавовичу или Софроницкому иногда требовалось дать целое отделение, чтобы затем увлечь за собою людей, то Юдина моментально, с первого аккорда держала весь зал «в кулаке». Слушатели были буквально загипнотизированы, от М.В. исходил какой-то магнетизм, ты с первой же ноты подпадал под влияние ее интерпретации, и только потом, после концерта начинал задумываться: а ведь это полностью противоречит тому, чему меня учили! И противоречит указаниям самой Юдиной! И указаниям автора. Но все равно – гениально! Она и на концертах, и в классе была натурой противоречивой, экстравагантной, иногда противоречила самой себе…. Она заставляла ученика искать, и в то же время искала сама. Что же касается ее религиозности, она была непреклонна. Неудивительно, ведь ее духовными наставниками были такие незаурядные личности, как Павел Флоренский, о. Всеволод Шпиллер, о. Николай Ведерников и другой «цвет» религиозно-философской интеллигенции России.
Г.Н.: В нашей семье бытует легенда, будто мой дед со стороны матери, казачий есаул, бежав во время гражданской войны в Болгарию, служил там начальником подводных минных работ, а под его началом служил будущий о. Всеволод Шпиллер…
В.Д.: Ну, об этом тебе лучше спросить самого Шпиллера или его сына… Да и вообще,  легенд – много.
Г.Н.: Да ведь протестанты с православными мало общаются…
В.Д.:  Это – ваши проблемы. Но о Боге Юдина говорила всегда. На каждом уроке, особенно при работе над Бахом. Однажды она напрямую спросила меня: «Витя, почему ты до сих пор не крестился?» Я, будучи атеистом, дипломатично ответил ей: «я могу быть либо пианистом, либо проповедником. Я предпочитаю быть пианистом». Она и отстала. Но сколько она дала мне ценнейших указаний в Бахе благодаря своей вере! О большинстве музыкантов ходят слухи и сплетни. Многие из них пьют, а тут уже трудно не присовокупить что-либо от себя, увеличить, раздуть сплетню. Юдина была глубоко верующим человеком, никогда не пила, была мистически настроена, вот и стали распространять о ней слухи, будто она чуть ли не лесбиянка, спит в гробу, и прочий бред. Как ее ученик, заявляю: ничего подобного не было. Но именно из-за своей «харизмы» (ненавижу это слово!) ее личность служила хорошей мишенью для подобных идиотских измышлений. Хотя она часто вмешивалась в личную жизнь своих друзей и учеников, диктуя им нормы христианского поведения и морали. Более того, она даже часто расспрашивала, в какое платье или костюм были одеты ее ученики (или ученицы), хотя сама и проходила всю жизнь в одной одежде (все внешнее ее мало интересовало). В этом я, кстати, вижу что-то типично еврейское, присущее «аидише-маме»). В то же время она моментально прощала все богемные и «малохристианские» выходки твоего деда и Софроницкого. Она была влюблена в их таланты, и прощала им все, несмотря на то, что иногда эти гении вели себя не лучше твоего поручика Ржевского. Вспомни хотя бы, как Софроницкий во фраке купался в бассейне. В глазах Юдиной это была просто эксцентричная выходка гения. Сомневаюсь, чтобы она простила подобное кому-нибудь другому.       
Г.Н.: Вы недавно исполнили (и записали) Концерт для фортепьяно с оркестром израильтянина Барданашвили. Это – тоже влияние Юдиной? Когда я впервые услышал произведения Барданашвили, мне показалось, что его опусы – высокопрофессиональный китч.
В.Д.: Я очень люблю этого композитора. Он – действительно высочайший профессионал. И если он даже иногда пишет «китч», то это – действительно «высокопрофессиональный» китч. Хотя, на мой взгляд, он пишет и гораздо более глубокую музыку. Конечно, здесь присутствует влияние Юдиной, стремившейся пропагандировать музыку современных, молодых композиторов. Я прекрасно помню, как Юдина играла произведения молодых (тогда!) авторов. Она меняла темпы, динамику, иногда даже метр и ритм, но композиторы не ругались с ней, а пытались понять: может быть, так и вправду лучше? И некоторые из них даже вносили юдинские поправки во втором издании этих опусов. Видишь, какая у нее была «харизма»!
Г.Н: И дед, и Софроницкий  не выносили даже додекафонистов. А Юдина пошла намного дальше их: она первая открыла нам моего любимого Мессиана.
В.Д. Насчет Софроницкого – охотно верю. Он был чистым романтиком. Признавался, что «уважает» Хиндемита, и одновременно говорил, что играть его никогда не будет.  А по поводу твоего деда хорошо написал ныне покойный Коля Каретников. Генрих Густавович слушал оркестровые пьесы Веберна несколько недель подряд. И постоянно повторял: «ваш Веберн – абсолютное дерьмо!» А дальше – напечатай сам, что произошло.
Г.Н.: «… Генрих Густавович был в концерте и вдруг совершенно влюбился в эту музыку. Он ни о какой другой музыке не желал в это время разговаривать, он говорил о ней где только было возможно – ученикам и не ученикам, педагогам, в различных собраниях и научных студенческих обществах, в разных городах и в Москве – произошло чудо».
В.Д.: В том-то и дело. Никакого чуда не произошло. И Юдину, и Нейгауза объединяла одна цель: понять, что хотел сказать автор. Будь то Бах, Шенберг  или Веберн. При всем своем романтизме Софроницкий  сам ограничил себя произведениями Прокофьева и Шостаковича, попросту не желая идти дальше. Как и твой отец, кстати. А Генрих Густавович и Юдина считали, что искусство движется вперед, и мы должны идти вслед за этим новым искусством. Разумеется, отличая талант от бездарности… Пастернак, например, посылал Шостаковичу ободряющие письма в период травли 1948 года, но как композитора, он Шостаковича недолюбливал (будучи скрябинистом). Здесь уже начинала играть роль моральная, этическая (а не эстетическая) сторона, которую в наше время принято именовать «совестью».
Г.Н.: Кого Вы считаете своими настоящими учителями?
В.Д.: Свою мать, Генриха Густавовича Нейгауза, и Марию Юдину.
Г.Н.: И Вы не видите между школами Юдиной и Нейгауза никаких противоречий?
В.Д.: Абсолютно никаких. Разве что в мелочах, в частностях. Например, Юдина как-то меня как-то спросила: «Зачем ты играешь Шумана, если есть Брамс?» Твоему деду и в голову не пришло бы задать такой вопрос. Для него подобная точка зрения выглядела бы попросту кощунственной.
Г.Н.: Что Вы могли бы сказать о тех евреях, которые верят в Иисуса, учитывая Ваше долгое общение с Юдиной?
В.Д.: Ну что у тебя за привычка – искать на свою  … скандалы?
Г.Н.: Интервью без скандала – как салат без соли…
В.Д.: Скажу, что это – личное дело совести каждого человека, еврея или нееврея, и не мое дело – встревать в отношения человека с Б-гом (в Которого я не верю). Хотя -  слава Ему за то, что я не работаю в израильском МВД.
Г.Н.: Вы – левый или правый?
В.Д.: Я же выступал на организованных тобой концертах в «оккупированной» Самарии. Значит, скорее правый.
Г.Н.: Главная цель нашего Центра “Neuhaus” состоит в том, чтобы проводить пропагандировать творчество и давать концерты памяти деда, отца, Пастернака, Блуменфельда, Шимановского, Скрябина, Софроницкого, и Юдиной. За три года существования Центра были проведены вечера памяти деда, отца, Пастернака, Скрябина, Софроницкого, Блуменфельда, а Вы – лучший в Израиле (и не только) исполнитель Шимановского и единственный местный ученик Юдиной. И вот теперь Вы вернулись в Россию…
В.Д.: Вернулся – несколько неточное выражение. Просто несколько лет назад у меня наступил шаббатон. Не лежать же на диване круглые сутки! Вот я и решил принять предложение Гнесинского Института (теперь – Академии) и Еврейской Академии в Москве. Преподавал там, давал мастер-классы. Кстати, один из факультетов Еврейской Академии находится в твоем родном Переделкино. Заходил на дачу и на могилу Пастернака, твоей бабки, Лёни. Ты не любишь летать в Россию, а я – люблю. Моя московская юность там протекала без твоей «надрывной озлобленности». А сколько друзей у меня в Москве… 
ГН: А сейчас Вы еще и в Италии постоянно бываете.
В.Д.: Знаешь, как-то я давал концерт в Гнесинском Зале. Пригласил Генриха Густавовича (это была моя идея – сыграть все инвенции Баха, но не в традиционно расположенном порядке, а по тональностям: сначала двухголосную, потом трехголосную в той же тональности, и так далее). Генрих Густавович немного смутился и сказал: «Понимаешь, душенька, у меня в этот день одно семейное событие… Я сегодня женюсь!» Кстати, на концерт он все-таки пришел. Вот и я недавно женился на гражданке Италии. Так что теперь – то в России, то в Италии, то в Израиле…
Г.Н.: Я хотел поговорить с Вами о Юдиной, а получилось, будто просто взял у Вас интервью. Что делать?
В.Д.: Просто перепечатай некоторые фрагменты ее переписки. Разумеется, со ссылками на первоисточник.

Перепечатывать я ничего не стал. Виктор сам по себе является выдающимся музыкантом, Личностью с большой буквы, одним из моих учителей (ведь мы всю жизнь учимся).