Многоуважаемый господин редактор!

Позвольте мне, постоянному читателю Вашей газеты, сделать несколько замечаний по поводу подборки материалов о книге Г.Б. Гордона «Эмиль Гилельс (за гранью мифа)» в №48 за 2007 год.

Эмиль Гилельс – великий артист и человек, судьба которого, несмотря на внешне более чем благополучную биографию, сложилась драматично. Книга профессора Гордона – долгожданное событие: в сущности, впервые о Гилельсе во всеуслышание сказана правда. Книга сложна, как сложна ее тема. Развернулась оживленная дискуссия. О книге и ее герое написано немало ценного (как, впрочем, и никчемного). Признаться, выбор материалов для публикации в ЕС кажется мне неудачным.

Если г-н Рубенчик не слышит уникальности, неповторимости фортепианной игры Гилельса, Софроницкого или Рахманинова, скрипки Крейслера, Куленкампфа или Менухина, виолончели Казальса, то это не значит, что «пианистам, скрипачам, виолончелистам и дирижерам, чьи записи не “привязаны” к записям уникальных певцов, всегда можно найти замену». Считать или не считать Гилельса гением – право всякого: к примеру, Артур Рубинштейн и Герберт фон Караян (их цитирует в книге профессор Гордон) называли Гилельса именно гением. А «лирический герой» знаменитой юморески Даниила Хармса (ее еще придется вспомнить) предпочитал слушать фортепианную музыку, сидя под роялем. Дело хозяйское... Соображение, что, дескать, «оплакивать» надо Рихтера, поскольку он на 7 лет позже Гилельса стал Народным артистом СССР и т.п., не выдерживает критики – Рихтер в 22 года только поступил в консерваторию. И почему «любое оплакивание» судьбы Гилельса представляется автору реплики абсурдом? Казалось бы, сострадания достоин всякий страдающий: у каждого свои «жизнь и судьба» – в столкновении с судьбой и познается человеческая доблесть. Кстати, при всем обилии шумных публикаций о Рихтере, по-настоящему глубокой книги о нем, по-моему, до сих пор нет. А жаль: покойный великий Святослав Теофилович представляется мне фигурой трагической, хотя и совсем в ином плане, чем Эмиль Григорьевич. Наконец, размышления г-на Рубенчика над списками из английского журнала, как и сами списки, представляются мне неуместными. Говоря словами Г.Б. Гордона, «не может быть в искусстве раз и навсегда установленной истины. И по ранжиру выстраивать художников – нелепо».

Надежда Кожевникова – опытный публицист. Несомненна ее искренняя любовь к Гилельсу. Тем огорчительнее ошибки, допущенные автором рецензии. Есть среди них непринципиальные, хотя и грубые – например, неверное написание фамилии великого итальянского пианиста А. Бенедетти Микеланджели или слов «барщина» и «оброк» как синонимов («Ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил» – неужто литератор не знает «Евгения Онегина»?). Но есть, я полагаю, ошибка куда более существенная. Она касается оценки г-жой Кожевниковой одного из учителей Гилельса, крупнейшего пианиста и педагога Генриха Нейгауза. Его имя, как пишет в книге профессор Гордон (также ученик Нейгауза), «священно для нашего искусства».

Вспоминаю прекрасную книгу о Гилельсе Л.А. Баренбойма (увы, оставшуюся неоконченной): «Тема “Нейгауз – Гилельс” – сложная тема, и подход к ней требует тактичности. Тактичности, но и правдивости». Примером тактичности и правдивости является книга профессора Гордона, а статья Н. Кожевниковой служит, к сожалению, примером их отсутствия. Справедливо критикуя манеру «превознося одного, другого пинать» (сомневаюсь, впрочем, в уместности ее национальной атрибуции), г-жа Кожевникова сама оказывается у этой манеры в плену. Это ведет к существенным искажениям, создает у читателя превратное представление о фактах и их трактовке в рецензируемой книге, а автора ее ставит в ложное положение.

...Действительно, по нескольким надежным свидетельствам, в 1932 г., за считанные месяцы до легендарного триумфа 16-летнего Гилельса на Всесоюзном конкурсе, Нейгауз оценил его дарование сдержанно. Правда и то, что впоследствии Нейгауз говорил и писал о Гилельсе в книгах и статьях, наряду с верным и точным (взять хотя бы ставшее крылатым выражение «золотой звук»), немало бестактного и несправедливого (это особенно очевидно на фоне нейгаузовских од Рихтеру). Не подлежит сомнению большая, если не решающая, роль Гилельса в спасении Нейгауза от гибели в тюрьме и ссылке. Верно то, что личные отношения Нейгауза и Гилельса окончились разрывом и что после кончины Нейгауза многие его ученики, ведомые Рихтером, на весьма сомнительных основаниях подвергли Гилельса остракизму (увы, верно и то, что в известных воспоминаниях Рихтера, изданных Брюно Монсенжоном, о Гилельсе написана ложь).

Но от всего этого как от неба до земли до утверждения г-жи Кожевниковой, будто Нейгауз был «магистром интриг, закулисных подковерных (так в оригинале. – М.Л.) игр». В подтверждение своего тезиса автор статьи приводит фрагмент письма Пастернака Н.А. Табидзе, в котором ни слова нет ни о каких интригах и играх. Преподносится цитата так, словно на самом деле «сцепка Нейгауз – Пастернак» – чуть ли не фикция. Что ж, не было знаменитой «Баллады» («Вам в дар баллада эта, Гарри…»)? Не было письма, в котором Пастернак называет Нейгауза братом? Тесное общение двух художников длилось 30 лет, и между ними наверняка случались размолвки... Кстати, вслед за цитированным Н. Кожевниковой письмом профессор Гордон дает фрагмент сходного по смыслу письма Марии Вениаминовне Юдиной (этим Г.Б. Гордон показывает черты характера Нейгауза, чуждые Пастернаку, как и Гилельсу, – не более того). Пастернак зовет Юдину и Нейгауза в гости, – в частности, чтобы покончить с ссорой. Встреча удалась: известно восторженное письмо Юдиной об этом.

В памяти множества мемуаристов, в книгах, статьях, письмах, аудио- и видеодокументах Нейгауз предстает человеком бурного темперамента, порывистым, увлекающимся, блистательно остроумным, иногда несдержанным, но всегда искренним. Нейгауза упрекали в пристрастности, в том, что он давал чрезмерную волю своим чувствам, бывал необъективен, но в расчетливом интриганстве Нейгауза не обвинял никто. Не тот это был человек. Собственно, вот «портрет» Нейгауза работы профессора Гордона. В книге о Гилельсе он идет прямо перед цитатами из писем Пастернака – странно, что г-жа Кожевникова его не заметила: «Нейгауз был человеком «распахнутым настежь» – общительным, чувствовавшим себя на людях – в классе ли, в жизни – в своей стихии, любившим привлекать к себе интерес окружающих, быть в центре внимания, – что давалось ему без всяких усилий, – пишет Г.Б. Гордон. – Если что-либо производило на него впечатление, он легко загорался и испытывал потребность немедленно делиться своими чувствами и соображениями, обращая всех «в свою веру» (подлинно учительская черта). Любил ради красного словца блеснуть остроумной – не всегда безобидной – фразой; в своих взглядах бывал непоследователен, порой зависел от настроения, бывал своеволен и даже капризен. Но и эти «издержки» были ему очень «к лицу», очень ему шли, были у него артистичны и очаровательны. Судить о человеке – занятие не из простых: те же самые свойства одним представляются достоинством, другим – недостатком… Дело, скорее всего, в “созвучности”; всяко бывает».

В своей рецензии г-жа Кожевникова пишет: «В книге Гордона приводятся высказывания Анатолия Ведерникова, тоже внесшего лепту в педагогическую славу Генриха Густавовича, и чётко, жестко обрисовавшего климат на уроках, созданный его профессором. Беспрекословное подчинение, авторитетность, граничащая с авторитарностью, ученики, поголовно обожающие учителя-кумира». Но прочтем цитату из А.И. Ведерникова сами: «Я с ним (Нейгаузом – М.Л.) иногда спорил, причем с ним можно было спорить, он сердился, ругался, я тоже сердился, но не ругался». Далее Ведерников описывает спор, даже конфликт с Нейгаузом вокруг интерпретации Баха – о нем сообщает Н. Кожевникова: дескать, Ведерников ушел, хлопнув дверью. Но Ведерников продолжает: «А позже, когда мы встретились, он, как ни в чем ни бывало, спросил: что ты ко мне не пришел? Он остыл и я остыл. Таких случаев было несколько». Это ли авторитарность, да еще обрисованная «четко, жестко»? Профессор Гордон, добросовестный человек и исследователь, дает рассказ Ведерникова во всей полноте (я привел лишь маленькие фрагменты). А рецензент Кожевникова, увы, передергивает, нанося оскорбление не только памяти Нейгауза, но и памяти Ведерникова: ведь Нейгауз привечал его когда родителей приехавшего из Харбина юноши арестовали и он остался в Москве один.

Слова, что, дескать, Нейгауз «не разменивался» на аудиторию меньше, чем 25 человек, – просто нелепы. Мало того, что в воспоминаниях того же Г.Б. Гордона можно прочесть об уроке с Нейгаузом один на один, – кто же «виноват», что у Нейгауза всегда был полон класс студентов, гостей, коллег?.. Да, он был педагогом-артистом, раскрывался и вдохновлялся на людях; где тут повод для упрека?

Весьма странное, чтобы не сказать больше, впечатление производит следующий абзац: «Нейгауз много сил положил, чтобы убедить советскую музыкальную общественность, а заодно и себя, что виртуозность – не главное, к чему надо стремиться. Не это-де основное, а художническое наитие. Кто же возражает? Но Рембрандт всё же неплохо водил по холсту кисточкой, и Тициан, Босх, Брейгель... Они тоже в грех впадали, поддаваясь соблазнам своего мастерства, то есть без нужды “виртуозничали”. Простим? А вот Нейгауз не простил  Гилельса». Относительно грехов Рембрандта, Тициана, Босха и Брейгеля (которого?), как и об их «кисточках», спорить не стану, но о гилельсовском «“виртуозничанье” без нужды» (круг излюбленных метафор г-жи Кожевниковой навевает мысль о, пардон, «“виртуозничанье” по нужде») профессор Гордон убедительно пишет, что это чушь, выдумка. Не было у Гилельса никакого «виртуозничанья»: это бранное слово советской прессы, вроде «формализма» или «низкопоклонства перед Западом». А Нейгауз неустанно подчеркивал важность содержательности исполнения, его осмысленности, для чего, в свою очередь, важна эрудиция, кругозор музыканта, его интеллектуальное и душевное развитие – о «наитии» тут речи нет (хотя, конечно, чего Б-г не дал, в аптеке не купишь…). Нейгауз возражал против увлечения виртуозностью как своего рода пиротехникой – в ущерб содержательности. С этих позиций он критиковал Гилельса – видимо, несправедливо. Но никогда Нейгауз не отрицал виртуозности ни как ремесла, ни как эстетической ценности – об этом ясно свидетельствует его наследие.

Неверно и то, что Нейгауз не простил Гилельса. Прощения у Гилельса просил как раз Нейгауз, уже старый и больной, в письме – за нанесенные обиды. Гилельс не простил: тогда и произошел их окончательный разрыв. Г.Б. Гордон пишет: «Жестко? – да… Таков был его (Гилельса. – М.Л.) характер, и нужно принимать его таким, каким он был. Нейгауз страдал, но и Гилельсу этот шаг дался ценой тяжких переживаний. Что тут значат слова…».

К проблеме «Гилельс–Рихтер». Действительно, Нейгауз восхвалял своего любимца Рихтера, по выражению Марии Гринберг, не зная удержу. Но никакой авторитет Нейгауза не обеспечил бы «переориентации в культурной политике с Гилельса на Рихтера», о которой пишет профессор Гордон в главе «Советская табель о рангах». Без соответствующей «руководящей роли» сын расстрелянного отца-немца и ушедшей с оккупантами матери не мог бы стать не то что знаменитым артистом, героем публикаций «Правды», лауреатом Сталинской премии и т.д. и т.п., – большой вопрос, мог ли бы он оставаться на свободе. Сам Рихтер рассказывает в мемуарах, как Молотов санкционировал присуждение ему «дополнительной» 1 премии Всесоюзного конкурса 1945 г. (Об этом опять же говорится в книге Г.Б. Гордона: собственно, единственное притеснение, которое терпел Рихтер до «переориентации» конца 50-х гг. – невозможность гастролировать за пределами советского блока).

А над Гилельсом тяготела критика 30-х годов. Через несколько месяцев после его победы на Всесоюзном конкурсе газета «Советское искусство» напечатала наглую и невежественную статью крупного музыкального чиновника В. Городинского. Она называлась «Воспитание Эмиля». Почему-то удваивая первое «л» в фамилии «воспитуемого» (это повторил через несколько лет в юмореске Даниил Хармс), высокоумный товарищ писал: «Эмиль Гиллельс должен играть лучше, чем он играет, хотя он и очень хорошо играет». Далее шли полубредовые наставления: как представитель советской молодежи должен играть Шопена, Листа, Баха… И наконец: «Воспитание Эмиля – дело всей советской общественности… Наша критика должна сыграть важнейшую роль в воспитании Эмиля. Не хулить и не перехваливать, но помогать объективной критикой, товарищеским советом». Ну как же наша критика и вся советская общественность могла пренебречь долгом?.. Товарищеские советы хлынули рекой – как Гилельсу расширять кругозор, приобщаться к культуре, углублять, раскрывать высокое идейное содержание и бороться с обветшалой традицией «виртуозничанья». Г.Б. Гордон ясно показывает, что это была типичная идеологическая кампания, вроде борьбы с формализмом, абстракционизмом и алкоголизмом. Но «советы» этиникто не отменял, как тогда говорилось, и бойцы культурного фронта перепевали их вплоть до последних дней великого артиста. «Когда выходили рецензии, которые он, кстати, и не читал, – рассказывает в недавнем интервью внук Гилельса, – Эмиль Григорьевич смеялся: “Ну что опять пишут: Гилельс работает над собой?”»

Таков драматический накал гилельсовской судьбы. Любимец Сталина («наше золото»), удостоенный высших государственных наград, – и объект «воспитания» советской прессы (почти наверняка по команде все того же вождя и учителя). Восхищение крупнейших музыкантов (Рахманинов, Крейслер, Тосканини, Горовиц, Клемперер, Маргарита Лонг, Шостакович… – их цитирует Г.Б. Гордон) – и скепсис Нейгауза и «нейгаузидов». Восторженное поклонение миллионов слушателей по всему свету – и высокомерное равнодушие «законодателей мод», кликушествовавших вокруг Рихтера. Через эту судьбу Гилельс прошел с великолепнейшим достоинством, навсегда оставшись в истории великим артистом и человеком. Сводить же все к мифическим интригам Нейгауза и действительной пошлости «тусовки» означает не что иное, как уподобляться последней: та же пошлость и то же оскорбительное искажение фактов.

Желаю редакции, авторам и читателям ЕС всего наилучшего в 2008 году.