— Но без них — музыка тоже бы погибла. Знаете ведь, Леонид Леонидович, оркестр, в котором нет евреев, звучит всегда ужасно сухо... Как-то неинтересно. Чтобы оркестр звучал хорошо, надо, чтобы в нем было не менее пятнадцати процентов евреев в струнных и в духовых.

«Весну священную» я принес Скрябину в виде клавира, и он некоторое время ее сам разбирал, вынесши очень плохое впечатление.
— Все это мне представляется в высшей степени мозговым, ментальным, — сказал он мне, — это минимум творчества.

— Им важно не что, а как... А это неправильно... Они все — эстеты... Притом эта отталкивающая грубость форм!..

К звуку он был наиболее требователен, ему, владевшему звуком наравне едва ли не с одним Листом, ему, прямо чародею звучаний, конечно, казались пресными и грубыми все достижения пианистов в этой области, и особенно в его собственных сочинениях.
— Ах, зачем они играют мои вещи этим материальным, этим лирическим звуком, как Чайковского или Рахманинова?! Тут должен быть минимум материи... Они не понимают этого ощущения, когда в звуке нужна такая опьяненность, когда звук меняется, уже извлеченный раз, меняется от какого-то психического сдвига, ощущения...
У самого Скрябина действительно «звук менялся, уже извлеченный раз» — достигал это он своей изумительной педализацией, но сам почему-то он думал, что это он «действует на звук своим астральным существом»...

— Зато у него нет этих разрывов, этого отсутствия линии, — говорил он мне, — у Зилоти все слитно, вообще он куда лучше музыкант, чем этот...

Эстетов он вообще не любил. Искусство было для него сжигающим безумием и экстазом, а те стремились к культу мудрой меры и «золотой середины».
— В этой музыке никакой мистики нет, да и вообще они совершенно чужды мистике, это — салон... Эстетизм бесплоден, — говорил он, — он отрывает свои собственные мистические корни...

— Музыка — путь откровения, — говорил он. — Вы не можете себе представить, какой это могущественный метод познания. Если бы вы знали, сколь многому я научился через музыку! Все, что я теперь думаю и говорю, все это я знаю через свое творчество

Но когда другие его играли, обычно он бывал недоволен, неудовлетворен, даже часто огорчен той «далекостью» от понимания, которая нередко обнаруживалась даже в игре наиболее к нему приверженных и любящих его музыку пианистов. И тогда он начинал понимать, что он сам — пианист, и даже очень пианист.
— Как странно, ведь у них техники нет. Я все думаю, что я не пианист, и ведь действительно, как я играю? Разве так пианисты играют, разве так занимаются? Между делом, кое-как? А ведь оказывается, что у меня лучше техника, чем у всех них. Даже простая техника лучше, не говоря о другом. Они звука давать не умеют...

Звание артиста Скрябин ставил чрезвычайно высоко: настолько, что квалифицировал его просто как высшее звание. Но тут было мно-
го оговорок. Не всех, обыкновенно разумеемых под этим названием, Александр Николаевич считал настоящими артистами. Для него артист был главным образом творец-художник, композитор, поэт, живописец... иногда и исполнитель, вроде пианиста. Но к актерам он относился уже свысока и считал их «низшим сортом». Признаки такого деления были очень строги: настоящий артист должен был быть самим собою, он должен был «переживать», а не изображать, не быть мимом, «умелыциком». Это искусство он не то чтобы отрицал, но ставил на некоторую низшую ступень, и иногда казалось, что для него нет большой разницы между имитатором в открытом театре и первоклассным актером, если только оба они — «представлялыцики», как он их иногда называл.

Игру большей части пианистов он критиковал именно с точки зрения звука. Рахманинова, например, высоко ставил как техника исполнения, но упрекал его за однотонность звука.
— Он все играет одним, правда очень красивым, но ужасно лирическим звуком, как и его вся музыка. В этом звуке так много материи, мяса, прямо окорока какие-то...

Огромное значение в его плазах имела «нервная техника», передача своей нервозности и своих импульсов моментально инструменту.

—  Но вы же не можете запретить вообще играть ваши произведения кому бы то ни было? — сказал я.
— Да, к сожалению, не могу! Некоторым не надо было бы прикасаться к ним, — запальчиво говорил Александр Николаевич. — Ведь она ужасно их играет, ведь это настоящий безнадежный plan physique.
Вот уже где праздник духа  не ночевал.