На концерты дирижера Николая Голованова я бегал из Дорогомилова в Сокольники, через всю Москву. Потом, правда, сообразил, что не нужно бегать, можно ехать на буфере трамвая - тогда среди ребят это было модно. Трамвайный же билет стоил целых пятнадцать копеек.
Мне очень нравился Голованов. Тогда он был еще молодым, но нравился мне до старости. На Сокольническом кругу устраивались симфонические концерты на летней площадке. Народу бывало не так много, но я ходил часто. Голованов был энергичным, страстным, казалось, что он повелевал барабанами и устраивал бурю в оркестре.
Когда я увидел Голованова на улице, то пошел буквально по его следам: заворачивал там же, смотрел на те же дома и витрины, даже становился точно на то же место. Детские забавы.
Я любил стоять возле служебного входа в Большой театр, потому что туда заходили какие-то особые люди. Иногда я узнавал: вот это артист, а это дирижер. Потом я ставил с Головановым спектакли в Большом - и не потому, что я этого хотел, а потому, что он хотел со мной работать.
Театральный художник Федоровский (целая эпоха Большого театра) тоже входил в наш триумвират. Я ходил к Голованову домой. Его жена, великая Антонина Васильевна Нежданова, о которой в нашем доме говорили с придыханием, поила меня чаем. То, о чем в детстве я и мечтать не мог, сбылось. Конечно, тогда до конца я не оценивал того, что со мной произошло в жизни. Оказавшись теперь в одиночестве и думая о том, что успел в жизни, я понимаю многое из прошлого.
Кто сделал мне карьеру? Конечно, дирижеры. Они хотели со мной работать. В Большой я пришел одновременно с Кириллом Кондрашиным, он стал моим другом, близким человеком. Сколько водки было выпито, какие девушки нас увлекали! Мелик-Пашаев, один из лучших наших дирижеров, работал со мной над "Аидой". Он так ею дирижировал, как никто другой не сможет.
И вот однажды после спектакля, прошедшего с грандиозным успехом, я зашел к нему (мы жили в одном доме). Он сидит за инструментом, перед ним стоит клавир, он играет куски из "Аиды", которой только что продирижировал. Мне кажется, это была не успокоенность существования в чем-то прекрасном, необходимом для сердца. Нет! Ему хотелось вернуться к какому-то нюансу, вернуться к "Аиде".