Н. Перельман
ВЛАСТИТЕЛЬ ДУМ

Тот, о ком я сейчас пишу с благоговейным чувством, был моим учителем в 20-х годах.
Исследователи фортепианной педагогики безусловно со всей тщательностью изучат опыт этого выдающегося педагога.
Блуждая в педагогических лабиринтах уже почти полстоле­тия, я давно забыл детали своего обучения, но свежа в па­мяти атмосфера высокого интеллектуализма, господствовавшая в классе и украсившая нашу молодость. В ту далекую пору еще существовал, давно ушедший в небытие, магнетический титул — властитель дум! Он никем не присуждался — он воз­никал.
Чтобы стать обладателем этого титула, требовались досто­инства, одно перечисление которых заняло бы много места. Легче объяснить это, указав, что не требовалось: ничего шум­ного и крикливого, эффектных статей и выступлений о формиро­вании личности, длинного шлейфа натренированных учеников-лауреатов, саморекламных и просто рекламных пассажей и про­чая и прочая.
В тишине неброских рассуждений, в атмосфере высочайшей интеллигентности, смелости суждений без запальчивости, в без­упречной стилистике речи и скромности, тайна которой нами не разгадана, а может быть и забыта, рождался магнетизм, безошибочно притягивавший наиболее одаренных молодых лю­дей туда, в этот класс. Так появились здесь Шостакович, Соф­роницкий, Юдина и многие другие. Запечатлеть свой труд на многие десятилетия, во многих поколениях так, как это удалось Николаеву,— удел избранных, а он таковым и был.
Менял ли он свои художественные воззрения так часто, как это делали другие выдающиеся педагоги? Нет, не менял. Кажется, его сила была в постоянстве разумного начала, сни­сходительно не пресекавшего некоторые естественные и прехо­дящие «безумства» учеников. К счастью, в классе, где одарен­ных было много, недостатка в «безумствах» не было. В анналах нашей консерватории сохраняются «страшные» легенды о мно­гих знаменитых профессорах, вышвыривавших из класса ноты вместе с непокорными. В отличие от этих леденящих душу легенд, мы были счастливыми свидетелями таких ослепительных вспышек ласкового педагогического остроумия, которое, подчи­няясь генетическим законам, наблюдается даже у далеких потомков родоначальника школы. Мысль учителя была такясна, знания столь обширны, культура речи так высока, что самые сложные понятия, обычно облекаемые в тяжелые коль­чуги слов, фраз и терминов, выражались простейшим и изящней­шим образом. До чего это было хорошо! До сих пор у многих из нас осталось отвращение к научным веригам, отягощающим радость обучения искусству исполнять. Блестящий мастер мета­форы, он пользовался этим безотказным оружием часто и ве­село. Впрочем, не всем было весело. Послушные посредствен­ности прилежно усваивали наименее интересные области обуче­ния: приемы, движения, жестикуляцию,.грамматический разбор и диетические рекомендации. Мудрость педагога заключалась в том, что он не перегружал слабые мозги изысканной духов­ной пищей, для них у него была строгая диета. На интеллек­туальные пиры допускались знающие толк в этом деле. Кто из нас не грешил, потчуя излишествами умы, не способные их усвоить? Ничего не может быть невыносимее, чем посредствен­ность, начиненная чужой «мудростью». Да и мудрость ли это?
Крылатые фразы Л. В. Николаева разлетались во.все сто­роны, их запоминали, повторяли, и до сих пор многие из них продолжают свой полет.
В наш научный век у читателя этих воспоминаний возникнет естественный «научный» вопрос: «Но как же профессор учил?» Отвечаю: «Вот так он и учил: учил собою, своею личностью, своими манерами, своим поведением, своим благородством че­ловека и художника, своей учтивостью. Некоторые научились, некоторые— нет».