У меня вопрос относительно аппликатуры одного места из первой части 17-й сонаты Бетховена (я так и не понял, как добавить картинку): такты 20-23 и аналогичные.

Моя аппликатура: весь энергичный мотив  в басу левой рукой; фа малой октавы берётся большим пальцем левой руки и тут же подменяется большим пальцем правой, а левая рука переносится в первую октаву для ответа. С меня что взять... Соседи, что характерно, не одобрили.
Но просмотрев разные издания сонат Бетховена, я обнаружил, по-моему, кое-что интересное.

- редакция Леберта (Lebert) из совместного издания с Бюловым
  в такте 20 пальцы в левой руке:  5, 4, 2
  в такте 21 фа малой октавы берётся первый пальцем на педали, после чего левая рука переносится в первую октаву; педаль держится, пока должно звучать фа малой октавы.
  Интересно, что к этим тактам в издании есть комментарий, что тема в басу, а сопровождение вверху должно быть прозрачным (clear)

- редакция Пауэра (Pauer)
  в такте 20 пальцы в левой руке: 5, 3, 1
  в такте 21 фа и ля малой октавы берутся вместе левой рукой 4-м и 2-м пальцами, то есть аккомпанемент переходит из правой руки в такте 20 в левую в такте 21

- редакция Шенкера (Schenker), Ламонда (Lamond), уртекст с аппликатурой Ханнсена (тот ещё "уртекст")
  в такте 20 пальцы в левой руке: 5, 4, 2 (или 5, 3, 1)
  такт 21 и далее - как у Пауэра, только фа-ля берётся 5-м и 3-м пальцами

Аппликатуру Леберта я понимаю, хотя, может быть, лучше полу-педаль?
А вот остальные аппликатуры...
  - неужели добавление скачка (по-моему, ненужного) в левой руке оправдано?
  - нет ли опасности, что в такте 21 фа и ля малой октавы прозвучат с одинаковой силой (это перенесёт фа в аккомпанемент и тема будет просто оборвана)?

Я понимаю, что опытный пианист может взять одной рукой ноты с разной силой, но в быстром темпе всякое случается. Собственно поэтому у меня и возникли вопросы: в записи (студийной!) одного очень известного пианиста чётко слышна терция фа-ля; "тема умерла, не родившись".

Очень хочется, чтобы профессиональные музыканты поделились своими соображениями по-поводу этого места. Михаил Викторович, Вы-то уж точно "в теме"...

Отредактировано daman (2009-01-07 13:49:24)

То есть, ре малой октавы в 21-м такте Вы играете левой рукой? Я правильно понял?
Темп здесь, конечно, не "смертельный", но всё-таки: резкий перенос левой руки, правая не должна мешать, фа должно быть намного громче ля... В упомянутой записи эта вылезшая из небытия терция раздражала настолько, что пришлось прервать прослушивание.

Отредактировано daman (2009-01-08 10:14:31)

Вот тут "радио праха..." интересно пишет , и версию о далекой возлюбленной.

«Я нашел в музыке Бетховена все, в чем нуждается человек - сочувствие к ближнему, также как и в его музыке, а в его письмах обнаружил социальный акцент. Он пишет: «Если бы мне разрешили выбрать, к кому заглянуть в гости, я не посещал бы зажиточных людей, но пошел бы к тем бедным». Это очень важно. В этом, думаю, отразились переживания его детства. Ведь он жил в бедноте. Всю последующую жизнь Бетховен сталкивался со знатью, которая была душевно опустошена, в то время как он сам - и это видно из его корреспонденции - являлся подлинным аристократом духа, что представители императорского двора зачастую пытались игнорировать».

К вопросу об изданиях.
Михаил Викторович, как Вы играете 76 такт 3-й части 29-й сонаты Бетховена? Пятая и шестая шестнадцатые у Henle (Валльнер) - as2 - f2. У, например, Ламонда и Пауэра-Мартинсена as и f перенесены в малую октаву. Ни в одном издании это место никак не комментируется. Первый вариант, вроде, логичней, зато второй даёт этим нотам прозвучать.

Отредактировано daman (2009-09-15 09:55:24)

Вот, прочла хорошие мысли Теодора В. Адорно из его же книги "Социология музыки" Предлагаю почитать. Напишите, свое впечатление!

Поздний стиль Бетховена
Зрелость поздних, старческих творений выдающихся мастеров — не спелость плодов. Они некрасивы, изборождены морщинами, прорезаны глубокими складками; в них нет сладости, а вяжущая горечь, резкость не дают попробовать их на вкус, нет гармонии, какой привыкла требовать от произведений искусства классицистская эстетика; больше следов оставила история, чем внутренний рост. Обычно объясняют это тем, что создания эти — продукты категорически заявляющей о себе субъективности или — еще лучше — “личности”: ради выражения своего внутреннего мира она, эта личность, будто бы прорывает замкнутость формы, гармонию обращает в диссонансы своих мук и страданий — чувственную приятность презирает самодовлеющий, ничем не скованный дух. Но тем самым позднее творчество отодвигается куда-то к самым границам искусства, оно сближается с документом; в самом деле, в рассуждениях о последних произведениях Бетховена редко отсутствует намек на биографию, на судьбу композитора. Теория искусства словно отказывается от своих прав, склоняясь перед достоинством человеческой смерти; она складывает свое оружие перед лицом неприкрашенной действительности.
Иначе не понять, почему несостоятельность такого подхода до сих пор не встречала серьезного сопротивления. А несостоятельность видна, стоит только всмотреться в само творчество, а не в его психологические истоки. Ибо нужно познать закон формы; если же угодно переходить границу, отделяющую художественное произведение от документа, то по другую сторону водораздела всякая разговорная тетрадь7 Бетховена значит, конечно, больше, чем его до-диез минорный квартет8. Однако закон формы поздних творений таков, что они не укладываются в понятие выразительности. У позднего Бетховена есть крайне “невыразительные”, отрешенные построения; поэтому, анализируя его стиль, одинаково легко вспоминают как полифонически объективные конструкции современной музыки, так и безудержность выражения внутреннего мира. Но разорванность бетховенских форм далеко не всегда вызвана ожиданием смерти или демонически-саркастическим настроением - творец, поднявшийся над миром чувственности, не пренебрегает такими обозначениями, как cantabile e compiacevole или andante amabile*. Он держится так, что отнюдь не просто приписать ему клише субъективизма. Ибо в музыке Бетховена субъективность, совершенно в кантовском смысле, не столько прорывает форму, сколько ее созидает, порождает. Примером может служить “Аппассионата”: эта соната настолько же слитнее, плотнее, “гармоничнее” поздних квартетов, насколько и субъективнее, автономнее, спонтаннее. Но в сравнении с “Аппассионатой” поздние сочинения заключают в себе тайну, которая противится разгадке. В чем она, эта тайна?
Чтобы пересмотреть понимание позднего стиля, нужно прибегнуть к техническому анализу соответствующих произведений: ничто другое тут не может быть полезно. Анализ сразу же должен был бы ориентироваться на такую своеобразную черту, которую старательно обходит всеми принятый взгляд, — на роль условностей, т.е. стандартных музыкальных оборотов. Об
______________
* Певуче и выразительно; медленно и приятно (итал.). 208
этих условностях мы знаем по позднему Гёте, по позднему Штифтеру9; но их же в равной мере можно констатировать и у Бетховена с его будто бы радикальными убеждениями. А это сразу же ставит вопрос во всей его остроте. Первая заповедь “субъективистского” метода — быть нетерпимым к любым штампам, а все, без чего нельзя обойтись, переплавлять в порыв к выразительности. Средний Бетховен влил в ток субъективной динамики традиционные фигуры сопровождения, создавая скрытые средние голоса, модифицируя их ритм, усугубляя их напряженность, вообще пользуясь любым пригодным средством; он преобразовывал их в согласии со своими внутренними намерениями, если вообще не выводил их, как в Пятой симфонии, из субстанции самой темы, освобождая от власти условности благодаря неповторимому облику темы. Иначе поступает Бетховен поздний. Повсюду в его музыкальную речь, даже там, где он пользуется таким своеобразным синтаксисом, как в пяти последних сонатах для фортепиано, вкрапливаются условные обороты и формулы. Тут обилие декоративных цепочек трелей, каденций и фиоритур; часто условные росчерки выступают во всей своей наготе, в первозданном виде: у первой темы Сонаты ор. 110 (ля-бемоль мажор) такое невозмутимо примитивное сопровождение шестнадцатыми, какого не потерпел бы средний стиль; в последней багатели начальные и заключительные такты напоминают вступление оперной арии — и все это среди неприступных каменистых пород многослойного пейзажа, неуловимого дыхания отрешенной лирики. Никакое истолкование Бетховена и вообще любого позднего стиля не сумеет объяснить эти рассыпанные осколки стандартных формул чисто психологически, объяснить их, скажем, равнодушием автора к внешнему явлению вещи, — ведь смысл искусства заключен только в его внешнем явлении. Соотношение условности и субъективности здесь следует уже понимать как закон формы — в нем берет начало смысл поздних произведений, если только эти отштампованные формулы действительно значат нечто большее, нежели трогательные реликвии.
Но этот закон формы открывается в мысли о смерти. Если реальность смерти отнимает у искусства его права, тогда смерть действительно не может войти в произведение искусства как его “предмет”. Смерть уготована живым существам, не построениям искусства, поэтому во всяком искусстве она является сломленной — как аллегория. Психологическое толкование не видит этого: объявляя субстанцией позднего творчества субъективность смертного существа, оно надеется, что в произведении искусства узрит смерть в ее реальных неискаженных чертах; вот обманчивый венец такой метафизики. Верно, оно замечает рушащую, громящую мощь субъективности в позднем творчестве. Но ищет ее в направлении, противоположном тому, куда тяготеет субъективность: оно ищет ее в выражении самой субъективности. В действительности же субъективность смертного существа исчезает из произведения искусства. Мощь и власть субъективности в поздних сочинениях — это стремительный жест, с которым она выходит вон. Она их рушит изнутри, но не затем, чтобы выразиться в них, а затем, чтобы без всякого выражения — сбросить с себя видимость искусства. От художественной формы остаются развалины; словно на особом языке знаков субъективность заявляет о себе только разломами и трещинами, через которые она выходит вон. Руки мастера, когда их касается смерть, уже не могут удержать груды материала, которым прежде придавали форму; трещины, развал — знак ко-
209
нечного бессилия человеческого Я перед сущим — вот последнее их творение. Вот откуда переизбыток материала второй части “Фауста” и “Годов странствия Вильгельма Меистера”10*, вот откуда условности, которые субъективность не заполняет собою и не подчиняет себе, а оставляет в нетронутом виде. Вырываясь наружу, она откалывает эти условности кусками. Обломки, расколотые и брошенные, обретают собственную выразительность; но это теперь не выражение отдельного и обособленного Я, это выражение мифической судьбы разумного существа и его падения, низвержения, ступенями какового, как бы останавливаясь на каждом шагу, явственно идут поздние творения.
Так у позднего Бетховена условности делаются выразительными сами по себе, в своей обнаженности. В этом и заключается редукция стиля, о чем часто говорят: происходит не очищение музыкального языка от условной формулы, а разрушение видимости, будто условная формула подчинена субъективности, — предоставленная самой себе, исторгнутая динамикой наружу, формула как бы говорит от своего лица, сама за себя. Но говорит только в тот миг, когда субъективность, вырываясь изнутри, пролетает сквозь нее и внезапно и ярко освещает ее сиянием своей творческой воли; отсюда crescendo и diminuendo*, на первый взгляд не зависящие от музыкальной конструкции, но не раз потрясающие эту конструкцию у Бетховена последних лет.
И пейзаж, покинутый, чужой, отчужденный, уже не собирается им в картину. Его освещает пламя, зажженное субъективностью, которая, вырываясь наружу, со всего размаху налетает на границы-стены формы, сохраняя идею своего динамизма. Без этой идеи творчество — только процесс, но процесс не развития, а взаимного возгорания крайностей, которые уже не привести к безопасному равновесию и не удержать спонтанно возникающей гармонией. Крайности следует понимать в самом точном, техническом смысле: одноголосие, унисон, завиток-формула как знак — и полифония, вздымающаяся над ними без всякого опосредствования. Объективность на мгновение сближает, сдвигает крайности, заряжает короткие полифонические фрагменты своей напряженностью, раскалывает их унисонами и ускользает, оставляя после себя одно — оголенный звук. На ее пути остается, как памятник былому, условная формула, в которой, окаменелая, скрывается субъективность. А цезуры, внезапное и резкое обрывание музыки, больше, чем что-либо, характерны для Бетховена последних лет - это моменты, когда субъективность вырывается наружу; как только творение оставлено ею, оно умолкает, выставляя свое полое нутро. И лишь тогда наступает очередь следующего эпизода, что по воле вырвавшейся на свободу субъективности примыкает к предыдущему и слагается с ним в неразрывное целое, — ибо между ними есть тайна, и вызвать к жизни ее можно лишь в подобном единстве. Вот откуда проистекает та нелепость, что позднего Бетховена одинаково называют субъективным и объективным. Объективны каменистые разломы пейзажа, а субъективен свет, в лучах которого пейзаж оживает. Бетховен не сливает их в гармонию. Он властью диссоциации разрывает их во времени, чтобы так и, быть может, на веки вечные сохранить их. Поздние творения — в истории искусства подлинные катастрофы.
___________
* Усиление и ослабление звучания (итал.). 210
________________________________________

Как мудро выразился Филипп Моисеевич: "если можно так сказать, количество частей сонаты далеко не всегда совпадает с их числом..."

См. здесь: http://www.wikilivres.info/wiki/О_форте … Бетховена_(Гершкович)

http: (плюс) //www.wikilivres.info/wiki/О_фортепьянных_сонатах_Бетховена_(Гершкович)

Отредактировано Dmitrismirnov (2011-09-18 21:13:21)

А вы попробуйте положить в браузер эту часть адреса:

wwwwikilivres.info/wiki/О_фортепьянных_сонатах_Бетховена_(Гершкович)

или просто в Гугле написать: wikilivres Гершкович

Если верить редакции Шнабеля, то Бетховен таки был психопатом!

Мне кажется, слова "тенистость, недовыраженность" немыслимы в работах Гершковича. Он всегда стремится разобраться в (любой) проблеме, а не ограничиться ничего не значащими общими фразами.
Гершкович о 28-й сонате Бетховена